Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
— Жди сегодня! — поспешил он закончить разговор и, вешая трубку, все еще слышал в ней словно бы отлетающий голос.
«Да ведь у Лидки! — тут же подсказал он себе. — У Лидки обязательно какой-нибудь блокнотик мой… Когда я переписывал телефоны в эту, с церковкой, книжку… Хотя — откуда там сохранится?»
И он, даже не успев отогнать пугающую его же самого мысль, уже менял решение и находил обязательным появиться в молодежном строительном клубе, где наверняка полно будет тех, чьи телефоны он потерял. Одет он был сносно, успел в прорабке переодеться в чистые брюки из шелковистой синтетической ткани, и не стыдно появиться среди знакомых.
И по проспекту Калинина, называемому москвичами Новым Арбатом, по этому широкому шляху с его сверкающим стеклом и как бы двустворчатыми зданиями, с его цокотом несметных каблуков по ровным бетонным плитам Никипелов живо, чувствуя свою молодость и легкость в ногах, прошагал до конца, а затем свернул на Садовое кольцо и вскоре оказался на Красной Пресне, у кинотеатра мультипликационных фильмов «Баррикады», напротив зоопарка. Здесь, рядом с горним, высотным зданием на площади Восстания, и разместился молодежный клуб, где запрещалось вино и изгонялись выпивохи, — явно молодежный клуб для стариков.
Приятно появиться в клубе, где многие тебя знают, послоняться меж шахматных столиков, постоять с чашкой черного кипятка у сверкающей никелем кофеварочной машины «Будапешт», потом даже отойти с этой благоуханной чашкой в руках к телевизору, отхлебывать и смотреть на экран, а более всего все-таки замечать, кто же появляется у входа, и отвечать на приветствия, и брать у прежних знакомых телефоны. И почему-то никто из этих знакомых не посмеялся над ним: постой, Никипелов, у тебя же был мой телефон, ты же все равно не позвонишь сто лет! Но это мода — брать и давать телефоны. Словно какой-то современный знак вежливости.
Потом, хлебнув на прощанье бодрящего кофейку и уже на улице вспоминая кого-то с плешинкой и кого-то в защитных коричневых очках, поражаясь тому, как упрямо лезут люди и летом в спертый воздух молодежной берлоги, Никипелов достанет листок, испещренный семизначными цифрами, и возмутится: ну вот, начало положено, будет новый портативный карманный томик, а что из этого? Кто из этих друзей, то ли с плешинкой, то ли в защитных очках, кто из них нужен ему как Ваня или как Саша, а не как бригадир или прораб? И что изменилось? И вот что странно: с кем-то резко поговорил, с кем-то шутливо чокнулся чашкой кофе, с кем-то условился встретиться в ближайший день, назначенный обоими и уже запамятованный им, Никипеловым, а чувство удовлетворенности от душевного общения так и не пробудилось, хотя и побывал, казалось, в самой любезной компании.
Об этом размышлял он, направляясь к Киевскому вокзалу, а затем дальше, на Бережковскую набережную.
Прежде, навещая мать, Никипелов нарочито проезжал троллейбусом дальше и сходил где-то у Окружного моста, чтобы видеть на той стороне реки прекрасную панораму: башни, древние стены, собор и звонницу Новодевичьего монастыря, выпуклую крышу большой спортивной арены в Лужниках, отроги Ленинских гор, зеленые заросли огражденных владений «Мосфильма».
Так он поступил и сейчас. Лимонные маковки соборов создавали впечатление драгоценной грозди, кресты на маковках стояли густо, как кладбищенские. И словно бы оттуда, из райских садов монастыря, выплывал по окружной дороге черный, сплошь из цистерн на платформах, товарный поезд.
У матери бывать необходимо, хотя порою и обременительно. И когда Никипелов, обследовав ящики письменного стола, некогда принадлежавшего школьнику Никипелову, студенту техникума Никипелову, и в самом деле нашел несколько давних своих записей, то с кляксами, то трижды исправленных, — ему стало вроде бы легче, и он охотно сел выпить с матерью коньяку. Разделенный на множество смачных лепестков фабричный торт, и котлеты, и неправдоподобно зеленые огурцы, и опаловый коньяк — все было рассчитано на долгое застолье. А Никипелов опасался, как бы разговоры не затянулись и мать не начала сочувствовать его одиночеству. Он смотрел с улыбкой и одновременно настороженно на темноволосую и сухопарую, как все из их никипеловской породы, и даже несколько мужеподобную мать и ловил тот момент, когда мать опьянеет от своего дореволюционного граненого наперстка и с удовольствием заплачет. Тогда уж знай беги прочь! И чтобы этого не случилось, чтобы мать не ударилась в сочувствие, Никипелов то о работе рассказывал, о стройке, об экспериментальных зданиях, то к окну подходил и в тысячный раз твердил о том, что отсюда все же не та панорама, отсюда Новодевичий монастырь с его лимонными главами несколько в стороне.
Мать тоже подходила к окну, глаза у нее на солнце становились из темно-карих желудевыми, она определенно была рада, что сыну по-прежнему нравился ее дом и вид из дома, а Никипелову в этот момент хотелось любить ее больше, чем он любит ее.
Каким-то образом обманув ожидания матери и наобещав ей много приятного, довольный тем, что так и не удалось матери выпытать о его жизни, он покинул дом, смерчем пронесся по вымершей лестнице и, не узнанный старухой Костычевой в белых шерстяных носках, уже усмиренным шагом пошел на остановку троллейбуса, к парапету. Тело его любило быстроту движений, летом или зимою Никипелов собирался купить велосипед или беговые коньки, да наутро забывал о каждой сладкой мечте. Ах, эта московская жизнь, обещания себе, обещания другим: и непременно позвоню, и встретимся как-нибудь, и передавайте привет, и прочее, и прочее!
В троллейбусе он перебирал старые записи, все те же кабалистические цифры, оставшиеся то на театральной программке, то на пригласительном билете, и радовался, что встреча с матерью прошла легко, без нудных расспросов и нудных советов. А вдобавок эта добыча: старые телефоны! Б-1-62-14, Д-1-89-01, Г-8-60-37. Старые телефоны, еще шестизначные, еще с этой обязательной первой буквой вместо цифры! И многие из них действительно устарели или вовсе ненадобны ему, Никипелову.
«Что же это? — подумал он с досадой, сойдя у Киевского вокзала и пробираясь в толпе приезжих, наверняка молдаванских, цыганок с детьми на руках. — Так и буду собирать по листочку?»
И, как это бывало с ним нередко, он вдруг принял молниеносное решение, от которого могли зависеть успешные поиски и прежней записной книжки. Если вспомнить аккуратность Лиды, бывшей жены, если вспомнить, как она однажды, в былой жизни, подхватила со стола исписанную, потрепанную записную книжку и сунула куда-то в одну из своих многих сумочек, если осмелиться и сразу дать понять интонацией, голосом, что он вовсе без всяких хитростей собирается к ней, такой разумной, сообразительной, но слишком разговорчивой белорусочке, с которой прожил три года, все три года находясь, как ему казалось, под гнетом ее бесконечной болтовни, ее нескончаемых, необязательных, пустопорожних разговоров, и с которой на диво спокойно, красиво, мирно разъехался, поделив двухкомнатную квартиру…
Разговор по телефону имеет свои преимущества. Можешь быть не в настроении, небритый или усталый, можешь взглядом выражать презрение, скуку или равнодушие, а голосу придавать самый желаемый оттенок.
И вот уже Никипелов, ставший на мгновение другим, строгим человеком, услышал как будто радушный, частящий говорок Лиды:
— Приезжай, это ехать до арки, на втором номере троллейбуса, а если от Киевского, то на автобусе, много автобусов идет к нам, а то можно и до «Кутузовской» на метро, а там опять же автобусом, и я не одна, мы с Зойкой, ты ее помнишь, мы ждем!
Н-ну! Никипелов покрутил головой, удивляясь, неужели он спасся в свое время и не слышит денно и нощно тараторящую белорусочку. Но записная книжка была магнитом, и он поехал по Кутузовскому проспекту, посматривая из приоткрытого окна на пеших, взмокших от жары людей, и недоумевая, какая же там арка должна венчать его путешествие, и догадываясь в конце поездки, что это не арка, а Триумфальные ворота с квадригами коней, с отлитыми в чугун древними воинами. Даже повернув на улицу генерала Ермолова, сбегающую вниз от проспекта, Никипелов еще раз, пройдя спиною вперед шаг-другой, посмотрел на победные ворота, на чугунные копыта вздыбленных коней.
Здесь, на улице генерала Ермолова, Никипелов никогда не был и, оказавшись в освещенной закатным солнцем и оттого золотой и душной комнате, попытался одним незаметным взглядом все охватить и приметить следы бедности, неблагополучия. Нисколько! Все было как в лучших квартирах Москвы. А что украшает лучшие квартиры — и без того известно. Словом, всюду полированные плоскости, в основном темного тона.
И цветы! Никипелов с понятной каждому мужчине ревностью покосился на свежий букет и тут же успокоился, определив, что цветы преподнесла женщина женщине и что накапано вокруг букета на полированной плоскости, а пальцы у подружки Зои все еще влажные.
