Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
И подавленность, страх перед тем, что в революцию убивают не только мужиков, подобно Еремею, или рабочих, как стрелочника Кузьму, или, наконец, министров, вроде фон Плеве, но и людей, кровно близких ему, Баранову. Революция показала ему не только прокламации, красные флаги и стиснутые кулаки, она поставила в его дом гроб: «Зри, это и тебя ожидает!»
И желание отплатить за смерть зятя всей мерой жестокости, какая в его, Баранова, возможностях. И боязнь, что всякие его действия тотчас же вызовут ответные действия революционеров. И сомнения, точно ли революционерами убит Петр. Уехал он от него изрядно пьяный. А Мирвольский отрицает насильственную смерть. Может, просто черт занес Петра в реку? И тревога за дочь. Последние недели ходит, пора рожать. Как это все на ней отзовется? И даже какое-то сосущее чувство приятности. Другой родни у Петра нет, стало быть, полной наследницей и продолжательницей становится Анастасия. Как французы кричали: «Король скончался, да здравствует король!» Женщине трудно с таким сложным хозяйством справляться, — вот уж пер, ей-богу, зятек, как гриб-дождевик, во все стороны сразу. Сговориться с Анастасией — и деревенское хозяйство, мельницы, разную мелочь, все это к черту! А вырученный капитал загнать только в одно крупное лесопильное дело. Тем более что он, Баранов, сам это дело Петру мало не довел до конца. Теперь, уже для себя, он доведет его быстро. Только жалованьем, взятками и доходами от недвижимости нынче широко не поживешь. А каждый сморкач, хвост собачий, кто в промышленность деньги вкладывает, глядишь, через год-другой и вознесся. В промышленности напересек Петру все Василев становился… Ну, это черта с два! Взяться как следует — и этого отпихнуть можно. Старая дружба?.. Дружба, конечно, дружбой, а табачок врозь! Теперь такое время, да и положение изменилось.
Вот это все вместе взятое неудержимо и гоняло Баранова из угла в угол по кабинету. Он поминутно вызывал делопроизводителя и требовал, чтобы тот ему подал то крепкого чая, то водки.
Так и бывает на свете. В тот день, когда Баранов бесился у себя в кабинете, Василев, счастливый, перечитывал телеграмму из Иркутска. Сын — долгожданный, единокровный, свой — наконец-то родился! Молодец Люся — сына принесла! Чем отблагодарить ее?
Утром, подавая телеграмму, Стеша сказала: — Рубахинского Петра Сиренева в полынье бабы нашли.
Иван Максимович перекрестился: «Царство ему небесное!» А сам подумал суеверно: «Не вторая ли смерть и в этой бумажке?»
Распечатал телеграмму. Нет, оказывается, счастье! И известие о найденном в полынье Сиреневе сразу же обернулось новой радостью: не стало опасного соперника и конкурента. Иван Максимович чуть не оторвал Стеше голову, целуя ее. И подарил такую кредитку, что Стеша ошалела больше, чем от поцелуев.
Василеву казалось всегда, что он отмечен какой-то особой печатью удачливости. С таким настроением он ходил несколько дней после получения телеграммы из Иркутска. Но потом фортуна повернулась к нему спиной, и сразу потянулась целая полоса тягчайших неприятностей.
В столичной печати разбили вдребезги иркутского профессора Ясинцева. Обрушились на него хором все: и сторонники и противники монархического строя. Стремления Ясинцева к полной самостоятельности Сибири в газетах названы «продажей в розницу России иностранцам, игрой на руку заграничному капиталу». В этой связи во всех падежах просклоняли Лонк де Лоббеля с его проектом железной дороги Канск — Аляска. И хуже всего: упомянули как «неумного и недальновидного дельца» его самого, Ивана Максимовича Василева. Хорошенькая создана сейчас для него репутация! Конечно, Лонк де Лоббель прохвост. Его происки в пользу Америки за счет полного уничтожения русской промышленности давно стали очевидны. Но ведь профессор-то Ясинцев сохраняет русскую самостоятельность! Правда, наравне с нею допуская свою, сибирскую… Так разве это измена отечеству? А что же прикажете делать купцу и промышленнику, которому стало тесно в рамках Сибири? За Челябинск зерно вывезти невозможно — бешено ломаются тарифы на перевозки, а водные пути на север закрыты совсем. Российские купцы и промышленники душат сибирских. Чем иначе пм отвечать? Ругают Ясинцева за то, что он хочет Сибирь сделать колонией Америки… Это идея Лонк де Лоббеля, а не Ясинцева. Ясинцев не хочет быть ничьей колонией вообще и в том числе Российской метрополии. Пишут, что «границы между этим почти неуловимы». Писакам из газет они, конечно, неуловимы. А для делового человека Сибири это сотни тысяч рублей, миллионы, которые легко можно иметь, высвободившись из нынешней зависимости от метрополии. А этого не понимают, не признают, не оправдывают. Профессор Ясипцев разбит в прах. Лонк де Лоббель получил по заслугам. Но вместе с ними волочат по грязи имя Василева…
Баранов, которого Иван Максимович запросто навестил вскоре после похорон зятя, был почему-то сам не свой; Говорил и глядел отчужденно, чаще, чем всегда, тер жирный затылок ладонью — признак того, что скрытые чувства его не совпадают со словами, произносимыми вслух. А Роман Захарович всегда славился откровенностью и прямотой. Сердце подсказало Василеву: прежней дружбе конец. В серьезных делах поддержки у Баранова теперь не ищи. Похоже, что он собирается сам теперь осуществить широкие замыслы зятя. Каковы окажутся его хозяйственные таланты — бог весть, а что связи у него обширнее и значительнее, чем у самого Ивана Максимовича, это святая истина. Выходит, в борьбу с ним вступать надо немедленно. Ждать, пока противник первый нажмет плечом, нельзя. Вот тебе и порадовался, что чья-то добрая рука Петруху Сиренева в реку спустила! И это все бы еще ничего, случись в другое время. Но ведь шутки шутками, а революция принимает какой-то угрожающе дерзкий оборот. Да, хотелось и ему, Василеву, немного революции… Ну, а теперь дан манифест — и достаточно. В Москве создана конституционно-демократическая партия с превосходной программой, и особенно хороша торгово-промышленная партия, вполне согласная с манифестом. Ему, Василеву, сделано лестное предложение — вступить в эту партию. Обещано почти наверняка место в будущей Государственной думе. Как не принять такое предложение? Следует принять… А социал-демократы хорошо поработали! Без забастовок, без митингов, сходок и всего прочего вряд ли бы дан был- манифест. За это спасибо. Ну, а дальше не по пути, нет, никак не по пути! И вот именно сейчас, когда приходится уже свирепо бороться против социал-демократов, так некстати запутываются отношения с Романом Захаровичем!
Меру же всех неприятностей для Василева превысили настойчивые вызовы в выборную рабочую комиссию. Когда явился первый «посыльный» (так назвал его про себя Василев), он только пожал плечами и ничего не ответил. Но затем пришел второй и потребовал объяснений. Василев сказал ему, что никаких объяснений он давать не будет. Тогда пришел третий и предупредил:
— Если господин Василев не явится сам добровольно, его приведут.
Это было уже черт знает что! Тем более в дни, когда и забастовка наконец прекратилась. Можно бы, стиснув зубы, простить подобное дерзкое требование в момент наивысшего накала страстей. Но теперь? Что это за власть такая над ним? Даже Роман Захарович к себе не вызывает, а при надобности просит приехать. И другого начальства над ним, над Василевым, в городе нет, не было. Теперь появилось… — выборная комиссия рабочих.
Иван Максимович послал Арефня с запиской к полицмейстеру Сухову. Описав домогательства выборной комиссии, он просил оградить его спокойствие. Сухов ответил: «Случай сложный весьма, запрошу указаний свыше, как быть в данном случае». Василев в гневе бросил ответ Сухова в мусорную корзину. Идиот! Будет запрашивать указаний! А через полчаса истекает срок, который ему дали («дали»!) в выборной комиссии. Иван Максимович затряс ручной колокольчик так, будто хотел разбить его вдребезги.
Прибежала напуганная Стеша. Иван Максимович передал ей приказ: Арефию запрячь серого коня в санки, а спросить, надежен ли лед на Уде, — ехать за реку, к вокзалу.
Он оделся попроще, но все-таки чтобы видно было — не голодранец. Проходя мимо детской, он услышал звонкий голос Бориса. Мальчик выкрикивал:
Долой царя! Да здравствует…
Иван Максимович открыл дверь. Нина, наставив полукругом добрых два десятка своих кукол и сама поместившись среди них, изображала, очевидно, толпу, а Борис выступал перед нею как оратор. Стоял на низеньком столике, выбросив вперед правую руку. Боже, как глубоко проникла повсюду эта зараза, она вошла уже и в его дом! Иван Максимович ворвался в детскую, сдернул ошеломленного мальчика на пол и кожаными перчатками остервенело стал хлестать по щекам.
Негодник! Мерзавец! Кто тебя научил этой пакости? Где ты этого наловил?
Нина разревелась от страха. Борис молчал, и только голова у него при каждом ударе моталась из стороны в сторону, а глаза горели жгучей обидой. Так сильно и так несправедливо его никогда еще не наказывали.
