Иван Евсеенко - Заря вечерняя
Пройдет чуть больше года, и все изменится… На всю жизнь запомним мы и болезнь, и смерть, и почему-то особенно похороны Сталина…
Занятия в этот день в школе отменят, и мы будем неотрывно сидеть возле репродуктора, слушая выступления Молотова, Маленкова, Ворошилова. К нам в дом набьется полным-полно народу. Взрослые будут плакать, а дети сидеть притихшими, молчаливыми, в том числе даже самые маленькие сестры-погодки Рая и Тася Дорошенко. Но вот по радио объявят, что гроб вносится в Мавзолей, и мы выбежим на улицу, чтоб послушать, как будут гудеть в Щорсе на станции паровозы. Из рассказов старших и из книг мы знали, что когда умер Ленин, то по всей стране на минуту остановилось движение и паровозы, где бы их ни застала эта минута, гудели в память о Ленине. Мы надеялись, что и сейчас будет точно так. И не ошиблись. Вначале пронзительно и чисто загудел знакомый всем нам деповский гудок, по которому рабочие ежедневно собирались на смену, а жители окрестных деревень, когда еще не было радио, сверяли часы. Потом один за другим глухо и протяжно начали гудеть паровозы: и те, которые стояли в депо на промывке, и те, которые мчались в сторону Гомеля или Бахмача и вдруг остановились на рельсах. Молчаливой стайкой мы тоже застыли посреди улицы…
Потом пройдут еще три года. В газетах появятся громадные, на всю страницу статьи, которые будут читать и взрослые, и дети. Я тоже прочитаю их, сидя на лавочке возле забора, и, не все поняв, не всему даже как бы поверив, надолго не по-детски растеряюсь…
Но все это будет через несколько лет. А пока мы безмерно радуемся, что концерт у нас удался, что вторая четверть уже заканчивается, что впереди целых десять дней каникул и, главное, — Новый год.
В школе в канун Нового года беспокойно и суетно. Младшие классы готовятся к утреннику, старшие — к Новогоднему вечеру, разучивают песни, стихи, репетируют пьесу. Без пьесы у нас не обходится ни один серьезный праздник. Тут за главного организатора и режиссера наша мать. Сама она в пьесах никогда не играла, но режиссер из нее получился настоящий. Еще задолго до Первого января мать ищет пьесу и обязательно такую, чтоб там были и Дед Мороз, и Снегурочка, и Новый год, и, конечно же, только что вернувшийся с войны солдат. Мне чаще всего достается роль Нового года. Я надеваю свитер, серенькие самокатаные валенки, которые мать недавно купила мне в Гомеле. Муж Ольги Тимофеевны, безногий Андрей Кислый, наш главный художник и гример, цепляет мне через плечо ленту с цифрами, обозначающими наступающий год, и я готов к выходу. Солдата играет кто-нибудь из старшеклассников, чаще всего Коля Шубин. Он в настоящей военной форме своего отца, которая еще не успела слежаться в сундуке, и с настоящими орденами и медалями на груди. Но больше всего меня волнуют нашивки за ранения: две желтые и одна красная…
Пьеса всегда заканчивается благополучно. Солдат в самый опасный момент спасает меня от злой Вьюги, которую Андрей Кислый наряжает точно так же, как в других пьесах наряжает Бабу Ягу. Когда Коля Шубин поднимает меня на руки и под несмолкающие аплодисменты ребят уносит за самодельные кулисы, мне всегда невольно кажется, что он действительно настоящий, только что вернувшийся с войны солдат. Я посильнее прижимаюсь к его гимнастерке, трогаю руками красные погоны пехотинца, ордена и нашивки на груди, и мне становится до невозможности отрадно, будто я тоже как-то причастен к недавно закончившейся войне, к фронту и, конечно же, к Победе.
Но прежде чем прийти на вечер и сыграть пьесу, нам всей школой предстоит позаботиться о елке. Леса у нас густые, непролазные, но елок в них мало. Растут елки либо в государственном (у нас его называли по-старинному — казенным) лесу, который тянется вдоль железнодорожной линии, либо в дальних, недосягаемых для нас Елинских лесах. В те строгие послевоенные годы срубить даже обыкновенную сосну в нашем колхозном лесу было делом нелегким, а про елку и говорить нечего. Но как нам всем, начиная от директора школы и заканчивая самым маленьким первоклассником, хотелось иметь ее в школьном зале! Поэтому часто шли на риск. Павел Кузьмич, отобрав для такой операции самых отчаянных ребят из седьмого класса, ехал на подводе якобы за сосной, а привозил елку. Как им удавалось обмануть лесников, которые в предновогодние дни особенно зорко следили за любой порубкой в лесу, оставалось тайной, но без елки они никогда не возвращались…
Новогодний вечер проходил в школе обычно 30 декабря, а 31 мать приносила домой верхушку от уже разобранной школьной елки. Этого момента мы с Тасей ждали с особым нетерпением. В те времена в крестьянских домах елку наряжали редко. Считалось это даже как бы чуть-чуть баловством. А мать для нас наряжала ее каждый год.
Как только елка оказывалась в доме, мы тут же всей семьей принимались ее устанавливать. Крестовины у нас не было, и мы первым делом крепко-накрепко привязывали елку бечевками в табурете, перевернутом вверх ножками. Потом доставали из старинного шифоньера игрушки и начинали их с особой предосторожностью развешивать на ветках. Игрушек было немного: с десяток шаров и сосулек да несколько картонных белочек и зайцев. Но мы не унывали. Разве дело в одних только игрушках. Опережая друг друга, мы развешивали рядом с шарами настоящие елочные шишки, которые приносил нам дед Игнат, самодельные фонарики из спичечных коробков, деревянные катушки из-под ниток, разукрашенные цветными карандашами, и, главное, конфеты и печенье, которые мать обязательно покупала нам к Новому году. На самую верхушку елки мы приделывали картонную, выкрашенную красными чернилами звездочку. Елка от этого сразу вспыхивала, загоралась и уже нельзя было оторвать от нее глаз. Мне почему-то всегда казалось, что маленькая наша елочка с красной звездочкой наверху очень похожа на солдатские пирамидки, которых вдоволь было по всей округе…
Часов в одиннадцать мы с Тасей не выдерживаем и, не дождавшись Нового года, идем спать на печку. А мать продолжает уборку в доме; развешивает над фотографиями и иконами рушники, моет лавки, подмазывает и посыпает белым песком глиняный пол. Утром, когда мы просыпаемся, в хате неповторимо пахнет новогодней елкою, чисто вымытым деревом, свежей, еще не успевшей засохнуть глиной. Январское яркое солнце, пробившись где-нибудь сквозь замерзшее окошко, весело играет на елочных разноцветных шарах, слепит нам глаза. В доме по-праздничному светло и ясно, как будто уже весна, и мы с матерью только что отбили утепленные на зиму соломою окна…
Бабка Марья торопит, нас за стол, где высокой горкой лежат только что вынутые из печки крахмальные блины, исходит паром (или как говорит бабка — парует) в большой черепяной миске картошка, стоят только что внесенные из погреба огурцы и капуста. Этот обычный наш деревенский завтрак сегодня кажется особым, праздничным.
Тщательно умывшись (чтоб целый год быть чистыми), мы занимаем места за столом, разбираем ложки: я свою, солдатскую, а Тася свою, с широким черенком, и вдруг дверь открывается и в дом заходит весь заиндевелый дед Игнат. Ни слова не говоря, он достает из кармана горсть зерна и, шагнув из кухни в горницу, широким заученным движением сеятеля бросает его полукругом от двери к елке:
Сею, сею, посеваю,С Новым годом поздравляю!
Вообще-то «засевать» положено на Старый новый год, но дед, видимо зная наше нетерпение, приходит к нам с горстью зерна уже сегодня. Мать и бабка тут же зовут его за стол. Дед охотно соглашается, снимает полушубок, знаменитую свою лисью шапку, присаживается на краешек лавки. Взрослые, поздравляя друг друга с Новым годом, выпивают по рюмке домашней хлебной водки, а мы налегаем на блины и картошку. Что может быть отрадней, чем такое вот застолье рядом с матерью и бабкой, рядом с улыбающимся дедом Игнатом, чем-то похожим на сказочного Деда Мороза!
По требованию бабки елка у нас будет стоять до Старого нового года. Под этой елкой мы отпразднуем рождество, съедим рождественскую гречневую кутью, приговаривая вслед за бабкой: «Мороз-мороз, иди к нам кутью есть, а в петровку не ходи, иначе будем железными пугами бить». Нам это забавно и весело, и мы охотно выполняем все бабкины причуды.
Целыми днями идут к нам в дом ребята поглядеть, полюбоваться елкой. На правах хозяев мы показываем им новые фонарики и хлопушки, отрезаем каждому по конфете или прянику. Ребятам наша елка очень нравится, они почти с нескрываемой завистью прикасаются к шарам и разноцветным длинным сосулькам, словно проверяя, настоящие они, тяжелые, холодные, или игрушечные, стеклянные. Нам от этой их зависти делается чуточку не по себе, как будто мы сделали что-то тайное и нехорошее, как будто мы какие-то избалованные, особые дети. Но это не так. Просто у нас особая, самая лучшая на свете мать…
Елка у нас всегда стоит в красном углу, под иконами. Это опять-таки требование бабки, хотя она и сама толком не может объяснить, какая разница, где наряжать елку — под иконами или посреди комнаты? Нам с Тасей, конечно же, хотелось бы, чтобы елка стояла посреди комнаты. Тогда бы мы могли вместе с ребятами водить вокруг нее хоровод под гармошку Толи Коропца. Но с бабкой много не поспоришь. Чуть что, она сразу в плач, в обиду. И особенно если дело касается икон или церкви. Матери с бабкой прямо мучение. Ей, как учительнице, держать иконы в доме не полагается. Не раз и не два матери делали замечание инспектора из роно и всевозможные уполномоченные. Но бабка Марья ни о чем и слушать не хочет. «Вот умру, — плачет она, — тогда снимайте». До недавнего времени мать отступала, лишь бы не волновать бабку, у которой и без того высокое давление и больные глаза, но после очередной проверки прошлым летом она все-таки иконы сняла и спрятала в скрыню. Дальше тянуть было нельзя. Уполномоченный сказал матери: «Либо работа, либо иконы!» Бабка смирилась, но потребовала, чтоб вместо икон в красном углу висела Тасина вышивка болгарским крестом, на которой были изображены книги и чаша. По бабкиному разумению, книга эта обозначала «Евангелие». Осталась икона лишь на кухне. Тут уж бабка была непреклонной. Кухню она считала «своей» комнатой и вольна была в ней распоряжаться, как хотела. Мать на это согласилась. В случае чего была, хоть и шаткая, но все ж таки отговорка. Мать собственноручно повесила на кухне любимую бабкину икону с изображением божьей матери и младенца. Икона эта когда-то «обновилась», и бабка ею очень дорожила.
