Иван Евсеенко - Заря вечерняя
Веселья и смеху у нас хоть отбавляй. Женщины, которые невдалеке стирают в прорубях белье, время от времени отрываются от работы и с завистью смотрят на нас, наверное, вспоминая свое детство, как они тоже были маленькими и как любили кататься на этой же самой горке. Завидуют нам и мужчины, возвращаясь из-за речки с обозом сена. Они тоже, конечно, не прочь бы скатиться на санках или на лыжах, но оставить без присмотра лошадей и волов никак нельзя. Нет, плохо все-таки быть взрослым.
А день между тем незаметно клонится к вечеру. Пора и домой, а то мать вдруг рассердится на нас и не пустит в кино.
Кое-как отряхнувшись от снега, мы с Тасей выбираемся на дорогу. Вслед за нами тянутся домой и остальные ребята — в кино охота всем. Получается настоящий обоз. Впереди Шура Крумкач, потом Ваня Смолячок, потом мы с Тасей, потом Коля и Оля Павленко, потом Маруся и Галя Комиссаренко, потом…
Совсем еще недавно ездил с нами кататься на горку Марусин брат Володя. Но в прошлом году он умер, и мы его похоронили на сосновом, занесенном снегом кладбище. Перед смертью Володя долго болел, кашлял и нигде не показывался. Изредка мы видели его в маленьком перекосившемся окошке их старого, самого худшего на нашей улице дома. Со всех сторон этот дом был взят в «лисицы», внутри подперт несколькими столбами, но ничто его уже не держало — он разрушался прямо на глазах. Солома на крыше у него разъехалась, поросла мхом, углы и подоконники прогнили, стекла на окнах во многих местах потрескались и были заделаны самодельной замазкой. Строился он давным-давно, может быть, даже раньше нашего дома, и, судя по всему, строился в больших недостатках, потому что над крышей у него вместо обыкновенной кирпичной трубы торчал деревянный почерневший дымарь. А это в наших местах считалось верхом бедности…
Конечно, если бы у Володи с Марусей не погиб на фронте отец, он, наверное, собрался бы с силами и построил новый дом. А у их матери, тети Вали, сил этих нет. Вот и жили они в старом, совсем развалившемся доме, вот и умирал в нем от туберкулеза наш школьный, самый тихий товарищ Володя Комиссаренко.
Сейчас, когда со дня его смерти прошел не один десяток лет, я с грустью обнаруживаю, что в моей памяти не сохранилось ни его лица, ни голоса, ни его жестов. Помню только, что Володя носил старенькую шапку с всегда опущенными ушами и что был он левшой…
Матери дома еще нет, и это начинает нас тревожить. Вдруг она не придет к началу детского сеанса. Тогда нам придется бежать в школу, вызывать ее с урока и просить денег на кино. А делаем это мы в самых редких случаях — мать не любит, когда ее отвлекают от занятий.
Часто поглядывая на часы, мы терпеливо ждем. Тася берется за книжку, а я, вооружившись ножом, иду на кухню помогать бабке Марье чистить картошку для крахмала. Чутким ухом я улавливаю каждый шорох, каждое движение за окном. Вот звякнула щеколда на калитке, и кто-то медленно, тяжело бредет к нашему дому. Это, конечно, не мать — она так не ходит. Бабка Марья тоже настораживается в ожидании гостя. По вечерам к нам часто заглядывают соседи: дед Иванька с грузною, тяжелою на подъем бабкою Евдохою, говорливая, не старая еще вдова Федосья, дед Игнат, жена деда Елисея бабка Прося. Разговоры у них всегда одни и те же — о войне. У каждого кто-нибудь погиб на фронте. У деда Игната четыре сына: Андрей, Василий, Алексей и Дмитрий; у Иваньки с Евдохой — сын Иван; у Федосьи — муж Василий. Но хуже всех бабке Просе. Старший ее сын, Николай, вернулся с фронта весь израненный и стал у нас председателем сельсовета. Но председательствовал он недолго. Рано утром его убили выстрелом в окно за то, что он пытался отправить на восстановление Донбасса кое-кого из бывших полицейских. Младший же сын бабки Проси Андрей сам служил в полиции и сейчас сидит в тюрьме. Семья у них раскололась надвое. Надвое раскололась и душа у бабки Проси. Чаще других Прося горько и безысходно плачет при разговорах о войне.
— Что-то рано сегодня гулянники, — говорит бабка Марья, хотя и чувствуется, что она рада гостям, и уже озабоченно поглядывает на наш старинный, переживший не одну войну, самовар, который, конечно же, придется разжигать.
Но на этот раз бабка ошибается. В дом опять заходят нищие. Первым тяжело, на ощупь придерживаясь за косяк, появляется слепой седобородый старик в холщовых некрашеных штанах и в лаптях, а следом за ним мальчишка, примерно мой ровесник — поводырь. На нем тоже лапти, разношенные, почерневшие, кое-как подвязанные бечевкой, старая, солдатская шапка с вмятиной от звездочки и такая же старая, видавшая виды солдатская фуфайка защитного цвета.
Сняв шапки, оба они — и старик, и мальчик — молча, терпеливо крестятся. Старик, высоко запрокинув крупную облысевшую голову, а мальчик, повернувшись к иконе бледным, исхудавшим личиком.
На мгновение наши взгляды встречаются. Я не выдерживаю и прячусь в другую комнату. Через щелку в двери мне видно все, что происходит на кухне. Вот бабка Марья отрезала краюху хлеба и отдала мальчику. Он взял ее тоненькою, еще не успевшей отогреться от мороза рукою, положил в мешок к деду, перекрестился и сказал охрипшим, едва слышным голосом:
— Спасибо.
— Дай бог вам счастья, — тоже перекрестился вслед за мальчиком старик.
Бабка Марья проговорила в ответ свое обычное, не раз говоренное нищим: «Чем богаты, тем и рады», но потом вдруг засуетилась, взяла в руки кувшин:
— Может, молочка попьете?
Нищие чуть настороженно застыли, замешкались возле двери. Мальчишка вопросительно посмотрел на старика. Тот, кажется, ощутил, понял его взгляд, дрожащею старческою рукою он нащупал плечо поводыря и легонько подтолкнул его к бабке:
— Попей, Гриша, попей!
Бабка налила мальчику молока в мою любимую высокую чашку с тремя вишенками посередине, положила сверху кусочек хлеба. Гриша сел на табуретку возле порога и начал бесшумно и тихо пить молоко.
— А мне бы водички, — попросил вдруг старик, хотя бабка и ему уже несла чашку.
— А чего же молочка? — остановилась она на полдороге.
— Нот, лучше водички, — настоял все-таки на своем старик.
Бабка поставила чашку на лавку рядом с кувшином и набрала воды. Старик отпил ее самую малость, всего три-четыре глотка и начал вдруг пальцами, на ощупь обследовать кружку:
— Снарядная? — спросил он бабку.
— А бог ее знает, — ответила та, не очень разбираясь в подобных делах.
— Снарядная, — понимающе вздохнул старик. — Теперь во многих такие…
Это правда. На нашей улице кружки, сделанные из снарядных гильз, есть едва ли не в каждом доме. Нам ее подарил Иван Логвинович. Кружки его считаются самыми лучшими. Он не просто вставляет в обрезок снарядной гильзы донышко и приделывает ручку. Вдоль ободка Иван Логвинович обязательно пускает какой-нибудь узор из веточек или звездочек, а то и вообще нарисует деревенский домик со штакетником и деревом возле крылечка. Внутри кружки Ивана Логвиновича всегда луженые, блестящие. Когда такую кружку начистишь желтым речным песком, то пить из нее одно удовольствие.
Нищие начинают прощаться. Старик гладит мальчика по голове и, обращаясь к бабке, сокрушается:
— Сирота он. Отец на фронте погиб, а мать здесь…
— Наши тоже сироты, — вздыхает, печалится бабка Марья.
Они еще о чем-то там говорят, но я уже не слушаю. Ну какие мы с Тасей сироты! У нас есть дом, есть мать, есть бабка, а у мальчишки вон только один дед, да и тот слепой…
Проводив нищих, мы с бабкой опять принимаемся за картошку. Ее к вечеру надо начистить полный двухведерный чугун. У нас с бабкой самое настоящее соревнование. Пока она своей искалеченной рукой очистит одну картошку, я бросаю в чугун две. Правда, иногда мне приходится брать их назад, потому что второпях я обязательно оставлю где-нибудь кусочек кожуры или плохо повыковыриваю глазки. Бабка посмеивается надо мной:
— Хочешь есть крахмальные блины — старайся!
Я стараюсь. Но мне уже, по правде признаться, не до картошки. На часах шестой час, а мать никак не приходит. Все-таки, наверное, придется нам идти в школу.
— Ладно, собирайтесь, — видя мое нетерпение, говорит бабка. — Я сама.
Собраться — дело недолгое. Через минуту мы с Тасей уже готовы.
На улице мороз еще сильней, чем утром. В клубе, наверное, холодюга из холодюг. Разве натопишь такое громадное помещение двумя печками, пусть даже они обиты железом? Но это не беда, надышим — согреемся. Главное, чтоб движок завелся, а то, бывает, в такой мороз он и не заводится.
Мать мы встречаем возле Хоминого колодца. Она тут же вручает нам заветный рубль, улыбается:
— Заждались небось?
— Заждались, — признаемся мы.
— А я дежурная сегодня, раньше никак нельзя было.
Мы не обижаемся. На нашу мать обижаться просто нельзя. Она всегда помнит о наших делах. Вот и сегодня, хоть и дежурила в школе, хоть и было у нее целых четыре урока во вторую смену, а к началу кино все-таки успела, зная, что мы дома волнуемся.
