Павел Лукницкий - Избранное
Смотря на него, сиатангцы стремились угадать, что именно могло так повредить лицо хана? Проступающие сквозь повязку пятна крови были свежи, значит, это случилось с ним недавно, пожалуй, уже после ночи…
Азиз-хон ехал спокойно, не глядя по сторонам, упиваясь собственным величием и уготованной ему торжественной встречей. По левую руку своего господина на большом сером коне восседал Зогар. Порочное и бледное лицо его было полно высокомерия и жестокости. Зогар был в голубой безрукавке, надетой поверх белой муслиновой рубашки, в красных штанах и в рыжих сапогах такого же покроя, как у самого хана.
Следом ехали в белых сиатангских халатах два старика. Один из них, красивый, дородный, поглядывал по сторонам маленькими хитрыми глазками, это был халифа, доверенное лицо бежавшего из Сиатанга пира. Другой, дико осматривавшийся, худой и прямой как жердь, с важностью нес свою крашеную бороду, седые волосы которой на вершок от корня были рыже-красного цвета. Сиатангцы сразу узнали сеида Сафара-Али-Иззет-бека, двоюродного брата Бобо-Калона, покинувшего Сиатанг два года назад.
За этими двумя стариками, охраняемые чернобородыми воинами, следовали прочие дряхлые представители прежней сиатангской знати. В шепоте лежавших вдоль тропы факиров слышались имена: сеид Мурсаль-и-Хосроу, мир Масан-Шахзаде, мир Хаким-Шукрулло-Назар, сеид Фахр-Али…
Вереница всадников замыкалась караваном тяжело навьюченных ослов, сопровождаемых десятком молодых, бедно одетых, вооруженных кремневыми ружьями басмачей.
Толпа коленопреклоненных факиров выражала свою радость, видимо, слишком сдержанно и нестройно, потому что вскоре послышались свист плетей и удары палок. Женщины сильнее ударили в бубны, двуструнки запели громче, перекрывая чьи-то сдерживаемые всхлипывания и плач. Никто из знати не глядел на факиров.
Едва Азиз-хон проехал мимо лавки купца, самые старые приверженцы Установленного низко склонились перед ним. Несколько стариков выступили вперед, подбежали к коню Азиз-хона, один за другим, пригибаясь к стремени, целовали его. Азиз-хон милостиво опустил правую руку, и старики, приноравливая свой шаг к ходу коня, лобызали эту протянутую им руку.
Пропустив всю процессию, приверженцы Установленного двинулись за ней к крепости. Барабаны и бубны неистовствовали. Воины, появившись на кромке стены, приветствовали едущих поклонами и нечленораздельными возгласами.
В полуразрушенных воротах, там, где начиналась устланная коврами дорожка, Азиз-хон задержал своего коня и внушительно поглядел на палатку. Риссалядар, обеспокоенный повязкой, пересекавшей лицо Азиз-хона, поднял полог палатки, и из нее вышел Бобо-Калон. Вышел, остановился, выпрямился, глядя на пожаловавшего к нему высокого гостя. Строгий и молчаливый, в сравнении с Азиз-хоном слишком бедно и просто одетый, Бобо-Калон не сделал ни шага вперед. Всем на миг показалось: дружеская встреча не состоится. Но Азиз-хон медленно спешился, отбросил повод и, стараясь изобразить приветливую улыбку углом припухших губ, пошел по ковровой дорожке, молитвенно сложив на груди руки. Бобо-Калон сложил руки так же и, опустив глаза, пошел навстречу ему. Сойдясь на полпути, оба остановились. Азиз-хон, преодолевая боль, пробормотал:
— Благословение верному! Счастливы глаза мои, видящие тебя, друг мой Бобо!
— Милостив покровитель к нам, добрый Азиз!…
Протянув правые руки, они, по старинному обычаю, поцеловали один другому пальцы. Затем оба откинулись и как бы залюбовались друг другом. Повязка Азиз-хона мешала ему поцеловаться, но они все-таки обнялись и прикоснулись щекой к щеке.
Сердечность их встречи была отмечена всеми. Сопровождавшие Азиз-хона, спешившись и бросив поводья прислужникам, один за другим подходили к Бобо-Калону, почтительно здоровались с ним.
Увидев Кендыри, скромно стоявшего под навесом цирюльни, Азиз-хон указал пальцем на бритву и коротким жестом приказал Кендыри последовать за ним в палатку.
— Что с тобой, мой дорогой хан? — тихо спросил Кендыри, когда полог палатки опустился за ним. — Ты упал с коня?
— Нет… Так, маленькое дело одно! — опускаясь на подушку и избегая объяснения, поморщился Азиз-хон. — Надо сбрить волосы, кровь у меня…
Кендыри быстро размотал окровавленную повязку, внимательно осмотрел рваную рану и синюю опухоль, обезобразившие лицо хана.
— Зубы повреждены?
— Да. Три зуба выбиты.
— Нехорошо это! — Кендыри выглянул за полог палатки, негромко сказал: Чистой воды светлому хану и шелковую чалму!
Зогар внес воду, снял со своей головы чалму и удалился.
Кендыри промыл рану, сбрил волосы вокруг нее и, разорвав по длине чалму, стал перевязывать лицо хана.
— Она здесь? — тихо спросил Азиз-хон.
— Здесь, в башне. Здорова, — коротко ответил Кендыри.
— Спасибо. Другое все хорошо?
— Все прекрасно. Можешь, мой дорогой хан, отдыхать. Тебе дня три не следует разговаривать и воздержись от жесткой еды.
Азиз-хон встал, вышел из палатки. Кендыри, почтительно согнувшись, юркнул в свою цирюльню. — Угощения сюда! — повелительно сказал риссалядар, и под звон и уханье дикой музыки повара внесли в круг расположившихся на ковре гостей огромное, в полтора метра длиной, деревянное блюдо с дымящимся пловом. Другие принесли на плечах большие бурдюки с прохладительным питьем из кислого молока, смешанного с водой и сбитого в бурдюке вместе с маслом.
Зогар вернулся с перекинутым через руку белым, расшитым золотыми цветами халатом и молча передал его Азиз-хону. Коснувшись плеча Бобо-Калона, Азиз-хон встал и, морщась от боли, обратился к нему:
— Другу моему, брату моему по истинной вере, сиатангскому хану Бобо-Измаил-Каландар-Калону да не покажется слишком бедным мой скромный подарок! Почет от всех нас тебе, мудрый и достойный Бобо-Калон!
Бобо-Калон встал и еще раз обнял Азиз-хона, накинувшего на его плечи халат. Затем глубоким поклоном ответил на поклоны всех вставших при этой церемонии гостей. Он не произнес в ответ ни одного слова, только приложил ко рту сдвинутые лодочкою ладони, будто шепча в них что-то, предназначенное одному Азиз-хону.
Все снова расселись на ковре. Пиршество началось.
4
После того как Ниссо выбежала из дому и была схвачена басмачами, Мариам, ничего не знавшая об ее судьбе, бросилась в комнату Шо-Пира, вынула из его стола немногочисленные бумаги сельсовета, побежала с ними в сад, торопливо спрятала их под камнями и вернулась к Гюльриз. Обе они сначала хотели бежать в селение, чтоб присоединиться к Худододу и быть со всеми, но, услышав где-то около крепости частую стрельбу и крики бегущих факиров, Мариам поняла, что факиры уже покинули селение и, вероятно, пробились на тропу, ведущую к Верхнему Пастбищу. Гюльриз советовала Мариам бежать.
— Я старая, кто меня тронет? Если придут сюда, Ниссо здесь нет и никого нет. Они придут и уйдут. Что им здесь делать? А ты беги, спрячься среди камней — от камня к камню, тихонько, иди отсюда подальше…
Будь Мариам опытней, она, конечно, приняла бы этот разумный совет. Но она заявила, что в доме — зерно, она будет его охранять и что нельзя оставить Гюльриз одну. И сурово сказала еще, что будет стрелять, если басмачи придут сюда. Ведь они не знают, кто здесь стреляет: женщина, или мужчина, или, может быть, несколько человек, — вот, у нее больше сотни патронов: всходит луна, скоро можно будет увидеть каждого, кто попытается приблизиться к дому. До утра продержится, а утром басмачи уйдут…
Мариам помнила дерзкие и всегда короткие ночные налеты басмачей в тех краях, откуда приехала сюда, — налеты, происходившие несколько лет назад… Но Мариам забыла, что там басмачи всегда боялись быстрого приближения красноармейцев, а здесь опасаться было некого…
Оставив Гюльриз в доме, Мариам вбежала в пристройку, принялась ворочать мешки с зерном, наваливала их к двери и к единственному окну. Но она не успела кончить эту работу: в саду внезапно появилась орава всадников. Мариам притаилась за мешками, надеясь, что всадники проскачут дальше. Но они, вооруженные саблями и винтовками, подскочив к террасе, остановились, ругаясь.
— Э, презренные! — закричал один. — Выходите все, кто здесь есть!
Другие спрыгнули с коней, держа винтовки наперевес, кинулась в дом. Мариам услышала голос Гюльриз: «Никого, никого здесь нет, одна я, старуха!», затем какую-то возню, ругань, короткий пронзительный крик Гюльриз, треск ломаемой двери… Тогда, не вытерпев и уже не думая о себе, Мариам прицелилась из нагана и выстрелила в одного из сидевших на лошади басмачей. Вскрикнув, он схватился за левый бок, отчаянно выругался, склонился, сполз с лошади. Оставив его, вся орава мгновенно рассыпалась в разные стороны и исчезла. Мариам подумала, что басмачи не вернутся, но услышала крадущиеся по крыше дома шаги и тихие голоса, — там обсуждали: откуда мог произойти выстрел? Раненный в бок басмач, лежа перед террасой, стонал. Стараясь освободиться от повода, запутавшегося на его руке, лошадь мотала головой.
