Павел Лукницкий - Избранное
Новый вопль отчаяния, умножаемый отзвуком скал, прозвучал над толпой, повернувшей вспять. Давя друг друга, стремясь вырваться из проклятой западни, люди уже ничего не соображали. Какой-то маленький мальчик сорвался с тропы и с визгом полетел прямо в бурлящую реку. Вода сразу накрыла его. Обезумевшая мать кричала: «Марод! О, Марод! Мой Марод!», — но толпа влекла ее за собой, и ее вопли терялись в общей разноголосице.
Топот коней и угрожающий рев басмачей приближались. Едва факиры выбрались с тропы на пустырь, мимо них, сверкая в лунном свете клинками сабель, стреляя во все стороны на полном скаку, промчалась цепочка передовых всадников. Полы их халатов развевались над крупами храпящих, взмыленных лошадей. Устрашающий крик: «Уррур, уррур!» — и пронзительный свист сменили вопль припавших за камни факиров, а в глубине ущелья, за мысом, раздались медные переливы трубы.
Через несколько минут десятки рассвирепевших всадников носились по всем переулкам селения, ударами плетей загоняя в дома всех, кто попадался на дороге. Другие всадники выгоняли из-за камней замеченных ими факиров. Дети, мужчины и женщины, подхлестываемые плетьми, закрывая руками головы, падали, поднимались, бежали и снова падали, уже не крича, не прося пощады, а только стремясь как можно скорее добраться до ближайшего дома… Несколько человек, обессилев, остались лежать на камнях — избитые, окровавленные, раздавленные копытами.
Немногим ущельцам все же удалось ускользнуть от басмачей незамеченными. Они теперь ползли вверх, по осыпи, стараясь не выдать себя ни стуком камней, ни словом, ни шорохом. Осыпь над ними вздымалась все круче, но они вразброд, в одиночку, ползли все выше, сами не зная куда.
Вскоре грохот барабанов затих. Костры на вершинах погасли. Сиатанг был всецело в руках басмачей. Оставив в селении только десятка полтора всадников, которые теперь разъезжали по переулочкам спокойным и неторопливым шагом, банда заняла крепость и расположилась в ней. Во дворе крепости запылал огромный костер. Несколько басмачей суетились здесь, свежуя и потроша приведенных из ближайших домов баранов, — уверенные в своей безопасности, басмачи собрались перед ночлегом заняться едой.
Первым из жителей селения в крепость вошел Науруз-бек. Приветствуя басмачей поднятыми руками и почтительно кланяясь, рыская глазами по сумрачным лицам сидящих вокруг костра, он искал среди них Азиз-хона. Ни самого Азиз-хона, ни его приближенных среди ворвавшихся в селение басмачей пока еще не было, и на Науруз-бека никто не обращал внимания. Перестав кланяться, беспокойно поглядывая по сторонам, Науруз-бек прошел к башне Бобо-Калона, но, увидев перед дверью в башню двух стариков, положивших винтовки поперек колен, не решился подойти к ним. Он отошел в сторону, скрестив на животе руки, уселся на камень и, чувствуя на себе подозрительные, недоброжелательные взгляды, замер, полузакрыв глаза и стараясь всем своим видом показать, что он готов терпеливо и сколько угодно ждать, пока кто-нибудь из басмачей сам заговорит с ним…
3
Утром, едва взошло солнце, крепость преобразилась. Басмачи готовились к торжественному въезду в Сиатанг Азиз-хона и его приближенных. Двор крепости был застлан коврами, кошмами и паласами, собранными со всего селения. Между мельницей и новым каналом выросла большая, европейского типа палатка подарок ференги Азиз-хону, привезенный в Яхбар вместе с оружием. Над палаткой развевалось зеленое знамя ислама, а скаты ее были завешаны узкими персидскими ковриками. По углам высились четыре шеста, украшенные метелочками из ячьих хвостов и шелковыми разноцветными тряпками. От палатки до пролома в крепостной стене, где прежде были ворота, басмачи, расчистив камни, выложили коврами дорожку.
Всем распоряжался тучный бородач в полосатом сине-красном халате, затянутом широким поясом с серебряными украшениями. Шерстяную его шапочку, подобную чулку с туго завернутыми краями, окручивала пышная черная чалма. Это был риссалядар — начальник конного воинства. Широко расставив колени, он сидел у входа в палатку и, гнусавя, отдавал короткие приказания.
Внутри палатки полулежал на подушках молчаливый и сосредоточенный Бобо-Калон. Погруженный в раздумье, он, казалось, не интересовался ничем.
Еще ночью Кендыри очень спокойно предложил ему признать себя ханом и встретить правителя Яхбара подобающим образом, ибо отказ нанесет гостю тяжелое оскорбление. Оно вынудило бы Азиз-хона изгнать из селения всех сиатангцев, увезти за Большую Реку и там раздать басмачам их дочерей и жен. Бобо-Калон до рассвета раздумывал, а при первых лучах солнца сказал Кендыри: «Да будет так: я хан!» Кендыри, ответив, что всегда верил в высокую мудрость Бобо-Калона, перестал обращать на него внимание. Теперь, до приезда Азиз-хона, старик мог думать, о чем ему было угодно.
Сам Кендыри, соорудив справа от палатки небольшой навес и наскоро оборудовав свою незатейливую цирюльню, оборванный и, как всегда, грязный, сидел теперь под навесом на камне и неторопливо подбривал бороды подходивших по очереди басмачей. Казалось, ничто в мире, кроме работы по своей специальности, его не интересовало; да и сами басмачи не догадывались, почему риссалядар разрешил презренному сиатангскому брадобрею поставить цирюльню вплотную к роскошной ханской палатке.
Десятка два басмачей с самого рассвета занялись подготовкой населения к торжественной встрече. Во главе с Науруз-беком, которому был дан высокий вороной конь, басмачи разъезжали по домам приверженцев Установленного и, встречаемые низкими поклонами и благословениями, объясняли церемониал встречи. Затем всадники устремились к домам факиров, угрозами и плетьми выгоняли их из домов и сгоняли к бывшей лавке купца, — женщины должны были взять с собой бубны, мужчины — двуструнки и деревянные дудочки… Толпа факиров, окруженных всадниками, расположилась возле лавки в ожидании дальнейших приказаний. На лицах некоторых факиров темнели багровые полосы. Дети жались к ногам матерей, толпа молчала, и только изредка пробегал тихий шепот, тотчас же привлекавший внимание настороженных всадников.
Снова появившись перед толпой, Науруз-бек велел всем при появлении хана петь «радостными, тихими голосами», бить в бубны, играть на двуструнках, свистеть в деревянные дудочки и возглашать хвалы благодетелю, явившемуся спасти жителей Сиатанга от неверия и попрания Установленного. Все знали, что после торжеств и отдыха Азиз-хона будет происходить суд над теми, кто «вел народ по тропе разрушения Установленного», а потому никто не решился хоть словом возразить Науруз-беку.
Когда с ущельной тропы вылетели карьером несколько новых всадников и, промчавшись мимо толпы, устремились к крепости, там сразу же вновь забили барабаны. Приверженцы Установленного вышли к пустырю и расположились рядами вдоль тропы. Их жены и матери появились на крышах домов в чистых одеждах. Басмачи, горяча коней, растянулись цепочкой от крепости до пустыря.
За мысом послышался протяжный и резкий звук медной трубы — Азиз-хон приближался.
Едва группа торжествующих всадников гуськом выехала из-за мыса, над крепостью раздались частые залпы ружейных выстрелов, барабанный бой участился, над долиной поплыл густой, дробный, неумолкающий рокот бубнов, женщины на крышах поднимали их над головами. Науруз-бек и его сподручные врезались на конях в толпу факиров, крича: «На колени, презренные! Пойте и радуйтесь!» Толпа, подстегиваемая плетьми, повалилась на камни, нестройно и тихо запела. Приверженцы Установленного, не глядя на толпу, прошли мимо нее и, встав по обочинам тропы, пересекающей пустырь, воздели руки в молчаливом приветствии.
Азиз-хон, окруженный своими людьми, медленно приближался. Он сидел на белом тонконогом и легком коне, покрытом блестящим чепраком с серебряной вышивкой. Хан был одет в зеленый просторный халат, расшитый золотыми узорами. Под парадным халатом виднелся второй, исподний халат бухарского шелка. Широкие бархатные шаровары были заправлены в мягкие красные сапоги с необыкновенно высокими каблуками и угловатой подошвой. Голова Азиз-хона была обмотана маленькой расшитой золотом зеленой чалмой. Весь этот пышный наряд, надеваемый только в исключительных случаях, годами хранился в сундуке, но кто посмел бы напомнить сейчас об этих годах неблагополучия хана? Он был так же великолепен сейчас, как в былые времена своего могущества.
Одно только странное обстоятельство мешало сейчас торжественному великолепию Азиз-хона: белая, запятнанная кровью повязка, проходя наискось от левого уха, пересекала его лицо, закрывала щеку, половину припухшего рта и весь подбородок. Правый, болезненно прищуренный глаз непрестанно подергивался. Сохраняя надменный вид, Азиз-хон, наверно, терпел сильную боль.
Смотря на него, сиатангцы стремились угадать, что именно могло так повредить лицо хана? Проступающие сквозь повязку пятна крови были свежи, значит, это случилось с ним недавно, пожалуй, уже после ночи…
