Анатолий Буйлов - Большое кочевье
На свое место он возвратился под бурные аплодисменты и одобрительные возгласы.
Вслед за Николкой выступил Плечев. Он признал замечания предыдущего оратора справедливыми и сообщил, кстати, что расценки пастухам уже пересматриваются и есть основания полагать, что они вполне удовлетворят молодое пополнение. Кроме того, в этом году колхозу обещают четыре портативных рации «Олень», которые будут связывать бригады с центральной усадьбой. Разумеется, правление колхоза будет делать все возможное, чтобы улучшить быт оленеводов, — в частности будут использованы для заброски почты и других необходимых товаров вертолеты. Заволеневодством Шумкова впредь будут командировать в стада чаще.
Шумков сидел надутый, с видом незаслуженно оскорбленного человека. Иногда Николка ловил на себе его мимолетный мстительный взгляд. Николку вовсе не тревожило то, что Шумков ему будет мстить. Думал он сейчас о том, как могло случиться, что Шумков, бывший пастух, веселый и в общем-то неплохой мужик, превратился в толстокожего мещанина, в очковтирателя и бюрократа.
После собрания к нему кто-то подходил, о чем-то спрашивал. Николка что-то отвечал. И лишь потом, идя на квартиру, он вспомнил, что после собрания его уже никто не называл Николкой, а обращались к нему по фамилии. Даже изрядно подвыпивший Бабцев, хлопая его по плечу, громко восклицал:
— Родников! Молодец ты. Вот это Родников! Наш человек! Правильно ты Ваську критикнул — пусть не задается…
Затем к нему подошел Табаков, крепко пожав руку, сказал:
— Смотри, Николай. Шумков тебе мстить начнет, я с ним учился вместе, знаю его характер. Но ты стой на своем, не бойся…
— Да я и не боюся, дядя Ваня, — рассеянно сказал Николка, думая о том, как бы завтра отправить домой посылку с копченой кетой. И еще он должен завтра хорошенько выспаться, ублажить свое тело сном, дать ему успокоиться после недавнего изнурительного похода.
Но выспаться не пришлось. В семь утра кто-то постучал в дверь. Дарья Степановна открыла. В комнату вошел Махотин. Он был одет по-походному. В малахае, в длинных торбасах, меховые рукавицы под мышкой.
— Вставай, Родников, ты чего спишь?
Николка приподнял голову, удивленно посмотрел на Махотина:
— А что мне делать?
— Как чего? — изумился и Махотин. — Ты же должен сегодня в стадо ехать, я уж собачек запряг.
— В какое стадо? Через два дня я собирался…
— Да ты что, паря? — Махотин недоуменно оглянулся на Дарью Степановну, словно призывал ее в свидетели. — Сам собирался, а теперь говорит — через два дня.
Думая, что Махотин все перепутал с перепою, Николка неторопливо встал с постели, надел брюки и, широко улыбаясь, спросил:
— Вы, дядя Саша, наверно, что-то перепутали, или над вами кто-то подшутил, я только вчера пришел со Среднего, смертельно устал и не успел еще даже выспаться и письма домой написать…
Махотин сел на предложенный стул, снял малахай.
— Так, паря… все ясно, не будешь критиковать начальников. Васька вчера после собрания сказал мне, что ты собираешься рано в стадо ехать, он мне и командировку уже выписал — вот она. — Махотин показал бумажку. — Может, завтра поедем? Я скажу Шумкову, что нарту ладил, собак распрягу, да?
— Не надо, дядя Саша. — Николка стал одеваться быстрей. — Не надо распрягать — поедем сегодня. Я сейчас позавтракаю, напишу домой письмо, потом заедем в магазин, наберу ребятам гостинцев, да и себе на дорогу продуктов надо взять, и поедем… С удовольствием поедем! — Последние слова Николка сказал не столько для Махотина, сколько для Шумкова, о котором сейчас думал с презрением.
В полдень упряжка из двенадцати собак с двумя седоками стремительно промчалась по пустынной улице села, выехала в тундру и стала удаляться в сторону чуть виднеющихся Маяканских гор. У каюра Махотина было отличное настроение не только потому, что до самого Маякана тянулся наезженный нартовый след и что была ясная морозная погода, но главным образом потому, что Родников его щедро похмелил, излечил от раскалывающей головной боли. Махотин то и дело весело, чуть гнусавя, покрикивал на собак, хотя они и без того бежали ровно.
— Хэй-хэй! Хэй-хэй! Субачки! Как-нибудь! Как-нибудь! Субачки!
Николка тоже был весел, ему казалось, что он мчится на глиссере по пенной равнине моря, глиссер то и дело подпрыгивает на мелких белых волнах, а вдалеке черной нитью протянулся берег, и над ним, как седые египетские пирамиды, виднеются горы. Он выехал из села без сожаления, и не было у него на Шумкова уже ни малейшей досады. Ведь Шумков на этот раз не причинил ему зла: Николка успел написать письмо, купил в магазине все, что хотел купить. Больше в поселке делать было нечего, и, кроме того, Николка искренне соскучился по своим товарищам и мечтал их увидеть. Именно по этой причине Николка теперь и улыбался. Он представил, как приедет в бригаду и будет раздавать пастухам подарки: Ахане — портсигар, Косте и Долганову — по фуражке, Фоке Степановичу — мундштук, Афоне — перочинный ножик, Улите — цветной бисер и отрез черного сукна…
На исходе третьего дня увидел он наконец-то светло-зеленый квадрат долгановской палатки, и сердце его взволнованно застучало: как-то его встретят пастухи? Не забыли ли они его?
Но даже в мечтах Николка не мог бы представить более теплой встречи — Долганов первый обнял его, и все пастухи по очереди трясли ему руку, хлопали по плечу, искренне и радушно улыбались.
Отмяк Николка, забыл о трудностях, о сомнениях, все ушло куда-то, точно растаяло, и стало легко на душе и покойно, и хотелось ему обнять этих людей и сказать: «Дорогие вы мои…» Но не сказал, просто кивал головой и улыбался.
В конце марта морозы отпустили и на промерзшую землю бурно хлынуло половодье света: заискрился под ногами снег, как белые парчовые шатры, засияли у горизонта горы, а на солнце нельзя было смотреть — оно сверкало, как добела раскаленный шар. Узкие лесистые распадки, отходящие от пойменного леса к вершинам сопок, казались струйками голубого дыма, застывшего в зыбком, чуть прогретом воздухе. Если прижмурить глаза, повернуть лицо к солнцу, тотчас ощутишь на нем нежное теплое прикосновение будто девичьих рук и от этого по всему телу медленно разольется томительная благостная вялость и захочется дремотно слушать деловитый птичий пересвист и перестук и, жадно вдохнув тонкий, едва уловимый запах мокрого снега, тихо изумленно воскликнуть: весна!
Жемчужно-белый куропач с набухшими перед брачной порой ярко-красными бровями настороженно сидит на снежном бугорке и то и дело, вытягивая шею, посылает в сияющий мир свою негромкую токующую песню — весна!
Иногда легкий прохладный ветерок игриво пробежит по вершинам лиственниц, и лес, точно услышав что-то в самом себе, облегченно вздохнет: весна! Весна!
Плотина зимней ночи прорвана — мир затоплен половодьем света!
Двадцатого апреля случилось сразу три события: в стаде родился первый теленок, и в тот же день прилетел на вертолете Плечев и вручил Николке письмо от матери и посылку от Стеши. В посылке оказались сладости и пара вязаных шерстяных носков. Сладости Николка выставил на общий стол, а носки бережно завернул в тряпицу и спрятал на дно своей вещевой мунгурки.
Пришло время, и снег в низинах растаял, обнажив почерневшую, набухшую от вешних вод землю, и земля, точно стыдясь своей наготы, торопливо обрастала бледно-зеленой молодой травой. Но вот уже зелень темней и гуще, земля вздохнула с облегчением, укрыв наконец свое черное иззябшее тело шелковистой сочной зеленью.
В ложбинах и распадках бурно зашумели сверкающие, как ртуть, ручьи, а в небольших углублениях вешняя вода стоит неподвижно, как хрустальный слиток в малахитовой чаше, а наклонишься ниже, приглядишься — и нет воды: на дне отчетливо видны и травинка, и брусничный, в рыжих крапинах, листок, и светло-русые кудряшки ягеля, и цветные брызги лишайников на серой ноздреватой плоскости камня… «Да тут же пусто!» — удивляешься ты и, смело наклонившись ниже, тычешься вдруг лицом в холодную упругую воду и, отпрянув, кашляешь, отфыркиваешься и весело мотаешь мокрой головой и слышишь, как светлые капли-хрусталинки звонко падают с губ твоих, и видишь, как все, что было на дне, заколебалось, слилось в сплошную пестроту, и хочется тебе побыстрей успокоить воду и вновь смотреть на дно и удивляться чистоте ее. А под конец, насмотревшись вдоволь, перед тем как уходить, не утерпишь и наклонишься опять к воде, но уже осторожно, и, коснувшись губами ее обжигающей поверхности, глотнешь раз-другой и, почувствовав нестерпимую боль в висках, еще раз удивишься: до чего же холодна! Но скоро боль утихнет, отойдет, и ты почувствуешь в теле своем освежающую легкость, и отныне эта светлая вешняя вода будет сниться тебе, и тянуть, и манить к себе, оживляя твое тело в минуты жажды, в минуты грусти, и будет она очищать в душе твоей грязную накипь житейских склок и обид, и будет чистой душа, доколи помнить будешь эту воду — чистую, святую воду.
