Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Дома Федор передал Мише наган и сказал два слова:
— Так надо.
— А ты как же? — спросил тот.
— Есть, — коротко ответил Федор.
Он «закрылся» на все замки, ни с кем в тот день не разговаривал, на вопросы отвечал односложно и кое-когда невпопад.
Часов в десять утра Ваня с Матвеем Степанычем вдруг ни с того ни с сего вздумали ехать в Оглоблино закупать для магазина куговые корзины и гужи для хомутов. Провели там полдня, объезжая по улицам и скупая у кустарей по высокой цене. Казалось, ничего особенного в такой торговой операции не было: председатель сельской кооперации не раз так делал. У соседки покойной тещи Андрея Михайловича они отдохнули с полчаса и вернулись в Паховку с целым возом товара.
Ваня вошел в правление кооператива, перекинулся с Федором несколькими словами, и тот сразу же пошел домой. Там Федор прошел в вишняки и смотрел на притоптанный точок под старой вишней. Для него все прояснилось: смертный его враг ходит по пятам. И он теперь похлеще Дыбина. Многолетний вопрос «кто — кого?» встал неумолимо и безотлагательно. И тут же Федор вспомнил Тосю: здесь, под старой вишней, они однажды сидели с Тосей рядом тихо и спокойно; это место вытоптали начисто сапоги врага, жестокого и безжалостного.
Федор и в опасности все думал и думал о Тосе. Он даже пробовал ей писать, но тут же рвал лист на части. О чем писать? Звать? Не пойдет — не любит. Да и самолюбие не позволяло. Ругать и порочить? Она и сама сомневается — иначе не уехала бы, а ушла к Игнату. Ждать молча и безнадежно? Нечего ждать. Совсем нечего. И трудно вот так, без надежды. Каждый раз, вспоминая при этом Дыбина, Федор сжимал кулаки и зубы.
В те предвечерние, последние перед собранием часы он пробыл дома один, лежа на кровати. В иные минуты ему хотелось встать, пойти к Дыбину и пристрелить на месте. Но он и сам сразу же убеждал себя в том, что такого Федьки, какой был когда-то, уже нет, а есть коммунист, Федор Ефимович Земляков, который обязан думать о других, о Викторе Шмоткове, о Кочетове и им подобных. Обязан! Вот что было теперь стержнем жизни Федора, Вани, Андрея Михайловича и многих других. Но ему ни разу не пришла в голову такая мысль, которая примелькалась в газетах и поэтому потеряла первоначальную чистоту, — «Сначала общественное, а потом уж личное. Личное — на второй план». Он просто не смог забыть Тосю, он ее страстно и навечно любил и хотел, чтобы она была рядом, чтобы она поняла его. И вдруг мысль: «Научилась ли сама? Поняла ли Игната?» И тут же решение возникло само собой: «После собрания поеду к ней». Это решение несколько успокоило его. Он захотел подремать. Но зашел Ваня и поднял его многозначительными словами:
— Пора начинать. Пойдем, Федя.
Федор, вставая, повторил эти слова:
— Пора начинать.
…На сходку крестьяне шли в школу группами и в одиночку. Одни сначала заходили к соседу, беседовали, потом собирались по нескольку человек в какую-либо хату, делились слухами из соседних сел или новостями из газет, а уж после этого шли вместе; другие прямо из своей хаты направлялись к школе — так спокойно прошел по улице Василий Петрович Кочетов, а за ним циркулем прошагал Виктор Шмотков, что-то бормоча себе под нос и жестикулируя. Но недалеко от школы Виктор влился в одну из групп и произнес, казалось, ничего не значащие слова:
— Значит, пошли… Куды ж денешься!
Собирались медленно, нерешительно. Но каждый знал, что вопрос будет самый важный — «Как дальше жить?»
Поэтому вечером все взрослые мужчины и добрая половина женщин тесно набились в школу.
Женщины стояли особо, небольшой отаркой, прижимаясь друг к другу и неумолчно шепча между собой, Среди них, на голову выше, Матрена Васильевна Сорокина, повязанная праздничным платком в горошек. Мужики курили до одурения, отчего все предметы и сами люди казались сизоватыми, смутно вырисовываясь в дыму и чуть колеблясь. Пахло овчинами и потом. На потолке висела тридцатилинейная лампа с пузатым стеклом, то пригасая, то вспыхивая вновь и моргая, задыхаясь от недостатка воздуха.
Передние уселись прямо на полу перед столом, средние — плечо к плечу, приготовились слушать стоя, а задние стояли на партах, расставленных вдоль стен. Всем видно было место президиума, где пока что пустой стол с ведром воды на нем и жестяной кружкой.
К столу вышел Андрей Михайлович. Собрание дружно вздохнуло. Начиналось! Председатель сельсовета обвел взором собравшихся и тоже вздохнул, не удержался. Все волновались, но было тихо. Но как только Андрей Михайлович сказал первое слово «Товарищи!», все задвигались, прокатилась волна шепота. Он переждал чуть, до полной тишины, и произнес еще раз:
— Товарищи!
Все ждали, что он будет говорить вступительную речь и агитировать. Он же просто и коротко объявил:
— Надо выбрать президиум.
И каждому стало легче, потому что все пошло просто и обычно. Сразу же посыпались кандидатуры. Список кандидатов в президиум уже превышал десяток, а шум разгорался. Кто-то из заднего угла кричал:
— Почему Дыбина не записали? Я ж его прокричал два раза! Дыбина-а!!!
— Внесли и Дыбина! — так же громко ответил Андрей Михайлович.
— Не надо Дыбина! Доло-ой!
Наконец начали голосовать, споря и неистово ратуя за «своего» или «со своей улицы». Но тут пошло уже спокойнее. Только Виктор — шумоватый Виктор! — стоял на этом собрании молча и даже не поднимал руки ни за кого.
Матвей Степаныч спросил его, толкнув в бок:
— Ты чего же, Витька, не голосуешь?
Тот ответил угрюмо поговоркой:
— А по мне, хоть бы пес, лишь бы яйца нес, — и вышел с собрания.
Матвей Степаныч покачал головой и переглянулся с Федором. Тот моргнул ему и кивнул так, будто утешал: «Все обойдется».
В числе других голосовали и за Дыбина.
— Голосую! — объявил Андрей Михайлович. — Кто за Дыбина?.. Ни одного! Кто выдвигал — и тот не поднял.
Матрена Васильевна выкрикнула:
— Куцему зайцу — до хвоста!
От дружного смеха вздернулось пламя лампы, но сразу все стихло, будто веселье оказалось лишним при таком важном собрании.
Однако с первого круга президиум так и не выбрали — оказалось за двух кандидатов по равному количеству голосов, и надо было переголосовать. Переголосовали и успокоились, закурили все сразу. Когда Василий Петрович Кочетов, Иван Федорович Крючков и Федор Ефимович Земляков заняли свои места за столом, в школе было уже так жарко, что многие поскидали зимнюю одежду и запрокинули шапки на затылок или сдвинули их на ухо. В этот момент вновь вошел Виктор Шмотков и стал неподалеку от президиума (пропадал он минут двадцать).
Крючкову предстояло делать доклад. Он пошептался с другими двумя за столом. Решили: сначала председательствовать Василию Петровичу, а потом видно будет. Затем докладчик шептал на ухо председателю собрания повестку дня:
— О ходе кол-лек-ти-ви-за-ции… Понял? О ходе коллективизации…
Василий Петрович раза два пытался произнести про себя это слово, потом пробовал тихонько вслух, но ничего из этого не получилось — слишком новое и слишком трудное слово. Тогда он расправил бороду и бросил в собрание:
— Повестка дня — насчет колхоза.
Крючков начал доклад так:
— Товарищи!.. Откройте форточки, иначе лампа потухнет. Дышать нечем. — Потом в тон Василию Петровичу продолжал: — Повестка дня — насчет колхоза. Надо решить наконец, как дальше жить. Этот вопрос стоит сейчас в каждой хате, перед каждым из нас. — Он чуть помолчал и обвел всех взглядом. Он знал, что у каждого в уме стоит одно: «Как дальше жить?» Знал, что именно это и раздвоило крестьянина. А докладчик, молодой и сильный, обязан был ответить, убедить. Убедить в последний раз! Начал он с землепользования до революции. Кратко сказал, что в Центрально-Черноземной области — в Воронежской и Тамбовской вместе — два миллиона сто тысяч десятин земли было у помещиков, два миллиона — у кулаков, а четыре миллиона — у всех остальных крестьян. Каждая четвертая десятина принадлежала кулакам! Он еще говорил о том, что Советская власть передала всю землю крестьянам, что после гражданской войны и разгрома кулацких банд крестьяне стали жить лучше, чем до революции. — Лучше или не лучше? — спросил он у собрания.
— Лучше! — ответили ему дружно, и сразу же все заговорили.
Это был итог кратчайшего исторического обзора.
Потом Иван Федорович, дождавшись тишины, продолжал:
— Хотя и лучше стало жить, но к богатой жизни дойти так нельзя, — Он увидел на лицах явное недоумение (как так «нельзя», если стало лучше?) и отвечал на взгляды: — Нельзя! Единоличное хозяйство будет порождать кулаков, а мелкое хозяйство будет разоряться от падежа даже одной коровы или лошади и увеличивать кандидатов в батраки… Потише, товарищи!.. Беру два примера из нашей Паховки. — Собрание приумолкло. — Что такое — Сычев? Если ему дать идти и дальше тем же путем, как он шел, мы вернемся к старому, когда каждая четвертая десятина — кулаку. Это и будет означать возврат к капитализму. Где же наше спасенье?
