Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— А чтоб тебе неладно, — сказала Катерина Федосеевна, споткнувшись, и в ту же минуту с крыльца громко сказали:
— Тетка Катерина, а ну открой!
— Кто там?
— Свои.
Катерина Федосеевна узнала голос Сычика, и у нее перехватило дыхание. Рывком прикрыв двери, она бросилась к кровати и затормошила Василинку. Хотела спрятать ее куда-нибудь, но Сычик, посмеиваясь за окном, предупредил:
— Вы там не прячьтесь. Все одно вижу, что дочка дома.
В дверь глухо заколотили прикладами. Василинка сорвалась с постели, дрожащими руками кое-как натянула на себя юбку, кофтенку.
— Ох ты ж, боже наш! — суетилась Катерина Федосеевна. — Куда тебя деть, доню?
— Открывайте, никуда я не пойду! — ответила Василинка. Дверь затряслась от новых ударов, и Катерина Федосеевна, тяжело переставляя ноги, вышла в сени.
В клубах пара, щурясь от света, вошли Алексей, Сычик, два солдата. Сычик огляделся, задержал мутный взгляд на Василинке.
— Нагостевалась у тетки? — спросил он, шагнув к ней и сдвигая шапку на затылок. — Забирай свои манатки, пойдем в «управу».
— Никуда я не поеду! — крикнула Василинка. — Убивайте на месте.
Катерина Федосеевна притронулась к кожуху Сычика:
— Паша, не забирайте ее. Она ж малая еще. Куда она поедет?
— Опять двадцать пять. В Германию. Разве не знаете?
На печи, разбуженный голосами, проснулся и заревел Сашко́.
— Леша, ну скажи ты ему, — дрожащим голосом упрашивала мать. — Она ж одна у меня осталась.
— Я, тетка Катря, сейчас ничем помочь вам не могу, — сказал Алексей.
Сычик сладко отрыгнул и пошарил глазами. Найдя пальто Василинки, накинул ей на плечи.
— Не поднимай голос, все одно без пользы, — сказал он внушительно и, взяв Василинку за руку, потянул к двери.
Василинка яростно крутнулась, толкнула его в грудь. Сычик устоял. Нахлобучив шапку, он ринулся к ней.
Василинка ухватилась обеими руками за спинку кровати, изворачиваясь и кусаясь, отбивалась от полицая.
— Мамочка, родная, ратуйте!
— Немен панянку! — хрипел Пашка, обращаясь с солдатам. — Брать, брать!
— Не пойду! Все равно с поезда выкинусь! — рыдала Василинка.
Пашка оттолкнул Катерину Федосеевну, уцепившуюся за дочь, замахнулся на Александру Семеновну. Солдаты силой выволокли девушку, уже на крыльце накинули на нее пальто, потянули по улице.
Катерина Федосеевна побежала следом, причитая и спотыкаясь в сугробах.
До утра в школе собрали около полусотни дивчат и парней. Провожать их пришли со всего села. Перед самой отправкой у школы появилась с узелком Настунька. Она кинулась на грудь Катерине Федосеевне.
— Ты что, Настя? — удивилась Катерина Федосеевна.
— Я с Василинкой вместе поеду, — всхлипывая, объяснила та. — Раз подружку забирают, и я с ней.
— Ох, дочечки вы мои, — тихо заплакала Катерина Федосеевна, — за что же это на вас погибель такая?!
В одиннадцать утра «завербованных» погнали пешком на Богодаровку.
Автоматчики шли по бокам колонны, покрикивали на провожающих и отгоняли их.
Все же Катерина Федосеевна старалась держаться поближе. Она несла узелок Василинки, не спускала глаз с нее и Настуньки, шагавших рядом.
К четырем часам колонну привели на станцию. На путях стоял длинный состав теплушек, вдоль вагонов расхаживали немецкие жандармы. Они озябли и поэтому были особенно свирепы.
Пропустив отъезжающих к составу, жандармы резиновыми дубинками оттеснили на перрон провожавших.
Катерина Федосеевна едва успела передать узелок Василинке: девушек сразу загнали в вагоны.
Впереди состава лениво пыхтел паровоз, над запорошенными снегом крышами станционных построек кружились вороны, оглушительно хлопал и фырчал за вокзалом грузовик.
Катерина Федосеевна ничего не видела, кроме опухшего от слез лица Василинки. Девушка уже была в теплушке и, высунувшись из-за спин своих подружек, глазами разыскивала мать.
Катерине Федосеевне хотелось кинуться к вагонам и припасть к дочери, но впереди, широко расставив ноги, стояли жандармы и сердито покрикивали на женщин:
— Цурюк! Не мошно, матка.
От паровоза прошел к хвосту состава офицер. Он остановился, сказал что-то унтер-офицеру, и тот, щелкнув каблуками, побежал вдоль вагонов. Залязгали двери, девушки запричитали, заголосили. И вдруг из ближнего вагона взметнулся звенящий голос. Чернобровая смуглая дивчина, высунувшись в створки дверей, запела:
Ой, посию жито по-над осокою,Чы не будешь плакаты, матинко, за мною.
И подружки ее подхватили:
Ой, не буду плакать, само сердце вьянэ,Хто ж мою головку до смэрты доглянэ…
Рыдающий голос смуглой дивчины вновь взвился над вагонами:
Доглянуть головку всэ чужии люды,А я одъизжаю и не знаю, куды…
Лязгнув буферами, состав тронулся. Расталкивая жандармов, женщины бросились к вагонам, побежали рядом. И все громче, заглушая плач матерей и сестер, молодые невольницы пели тут же родившуюся песню:
Згадай мэнэ, маты, хоч раз у вивторок,А я тэбэ, маты, на день разив сорок,Згадай мэнэ, маты, хоч раз у субботу,Бо я одъизжаю в Берлин на роботу…
В последний раз мелькнуло в створке дверей теплушки бледное лицо Василинки. Катерина Федосеевна нечеловеческим голосом вскрикнула, сделала несколько неверных шагов и без памяти рухнула на снег.
XVЭшелон, шедший из другого села — Песчаного, остановили партизаны, и молодежь, угоняемая в Германию, разбежалась по окрестным хуторам, а частью ушла в партизанские отряды.
Об этом рассказал Катерине Федосеевне Тягнибеда. Он подобрал и доставил ее, больную и разбитую, домой на санях, на которых отвозил в Богодаровку бургомистру продукты.
Повернувшись спиной к ветру, чтобы выкресать огня — коробок спичек стоил пятьдесят рублей, — Тягнибеда утешающе сказал:
— Если и этот эшелон смогут перехватить, прибежит ваша Василинка до дому.
— Хотя б дал господь бог! — вздохнула Катерина Федосеевна.
Она не очень верила словам полевода, но, вернувшись домой, всю ночь не смыкала глаз. Вскакивала на каждый шорох за окном, выходила в сени, долго стояла в ожидании, что вот-вот раздастся голос Василинки.
Поджидала она ее и на следующую ночь. Утром Катерина Федосеевна жаловалась Александре Семеновне:
— Как тихо стало у нас!.. И не стукнет и не грюкнет. А мне верится, что прибежит Василинка ночью, постучит в то оконце, что из сада. Она, бывало, когда у подружек засидится, всегда в то окошко стучала. Не хотела батька беспокоить.
— Ничего, мама, не горюйте, — утешала Александра Семеновна. — Из других сел дивчата в Киеве, говорят, остались. Может быть, и Василинке посчастливится…
Через два дня в Чистую Криницу пришел меньшой брат Катерины Федосеевны Кузьма, путевой обходчик, живший на разъезде. Раздеваться Кузьма не стал, попросил воды напиться и, осушив большую кружку, сказал:
— Видел, Катерина, нашу Василинку.
— Где? — рванулась к нему Катерина Федосеевна.
— Состав когда проходил на Германию, я около будки стоял. Глядь — племянница. Высунулась в окошко, черная, страшная. Я ее спервоначалу и не признал. А она руки выламывает, жалостно так кричит: «Дядько Кузьма, это ж я, ваша Василинка! Заберите меня!» — кричит. Да куда ж там! В каждом вагоне солдат стоит. Как каторжанов везут… Да ты что, Катерина?
Александра Семеновна кинулась к Катерине Федосеевне, успела поддержать ее.
Спустя минуту Катерина Федосеевна отошла, вытерла краем платка побелевшее, как мел, лицо. Слабым голосом спросила у брата:
— А верно, что эти… партизаны… освобождают людей? С поездов снимают?
Кузьма покосился на окно, понизив голос, сказал:
— Если б не верно, таких вот бумажек не расклеивали бы. Он достал аккуратно сложенный листок бумаги и вполголоса прочитал:
«Воззвание1. Кто партизанам дает убежище, снабжает их съестными припасами или каким-либо другим образом помогает, будет наказан смертной казнью. Кто сохраняет или прячет оружие, амуницию или взрывчатые вещества, также подвергается смертной казни.
2. О появлении каждого партизана сейчас же следует доложить ближайшей германской военной части или местной комендатуре с точным указанием местопребывания таковых. Все оружие, амуницию и взрывчатые вещества следует немедленно отдать германским властям.
Села, которые не сообщают о местопребывании партизан и не сдадут оружия, должны считаться с тем, что они будут наказаны строгими мерами.
3. Во время ночной темноты никому нельзя выходить из своего жилища. Кто будет встречен вне своего жилища, подвергается расстрелу.
