Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Ты должен его помнить, Максим, — сказал Крайнов, — он приходил к нам зимой. Наряжаться любит как кукла, а вообще башковитый парень.
Крытый красной черепицей ресторанчик стоял на берегу пруда и со всех сторон был окружен густым лесом. К его левому крылу примыкала расчищенная, окруженная перилами площадка, на которой были расставлены круглые столики.
— Давай сядем тут, подышим майским воздухом, — предложил Крайнов.
Они выбрали самый отдаленный столик, заказали скромный обед, бутылку токайского вина и стали ждать. Сквозь густую листву старых дубов светились редкие и тонкие лучи солнца. На скатерти шевелились, мерцали светлые пятна. Иссиня-черный, усеянный серебристыми крапинками скворец, устроившись на ближней ветке, бесстрашно посматривал на сидящих у стола людей и, склонив набок голову, протяжно свистел.
— Ишь разделывает, — вздыхая, сказал Максим, — прямо как над Кочетовской плёской… Помнишь, есть там старые престарые тополя, а в их гущине скворцы да соловьи поют. Соловьи всю ночь заливаются, а скворцы — их в дуплах полно — с утра начинают.
— Соловьев и в садах у нас много, — сказал Крайнов. — Соловей — смирная птаха и, если ее не потревожить, легко уживается с человеком…
Разглаживая ладонью рубец на крахмальной скатерти, Максим спросил негромко:
— Скажи, Гурий, тебе не надоело все это?
Крайнов настороженно поднял глаза:
— Что именно?
— Ну все: наши бродяжества, проклятое житье на чужбине, наше положение зачумленных изгоев, бесконечное ожидание какого-то переворота в России. Какого черта еще ждать, не понимаю! Советская власть существует уже десятый год, а мы, как дурачки, по чужим сенцам околачиваемся.
— А что ж делать? — сердито спросил Крайнов. — На колени стать перед большевиками? Так, что ли?
— Я не знаю. Может, и на колени стать придется. Наблудили, напакостили — надо уметь и ответ держать.
— Ну этого ты от меня не дождешься, — сказал Крайнов, — я еще заставлю наше хамье передо мной постоять на коленях…
Неприятный разговор был прерван появлением Веверса. Щеголеватый штабс-капитан, ловко отставив светлую панаму, поблескивая стеклышками пенсне и приветливо улыбаясь, подошел, раскланялся, присел на свободный стул и тотчас же заговорил возбужденно:
— Могу вас обрадовать, господа! Несколько дней назад английская полиция произвела обыск в советском торговом представительстве в Лондоне и нашла бездну интереснейших документов. Это вам не пекинский инцидент и не медвежатники Чжан Цзолина. Не-ет! Лондонские полисмены явились к красным с электрическими сверлами, с кислородными приборами, просверлили бетонные стены, выплавили двери сейфов и обнаружили все, что нужно.
— А что же все-таки нашли? — спросил Максим.
— Это мне пока неизвестно, — сказал Веверс, — но говорят, что Англия объявляет о разрыве дипломатических отношений с Советской Россией.
Крайнов стукнул кулаком по столу. Глаза его заблестели.
— Здорово! Давно пора! — закричал он. — Пускай теперь красные товарищи почешутся! Европа устроит им десятилетие Советской власти!
Вслушиваясь в громкие выкрики Крайнова, из-за столика справа поднялся и подошел к офицерам долговязый рыжеватый человек. Он был одет в скромный черный костюм, а под мышкой придерживал клетчатое кепи.
— Простите, пожалуйста, — сказал он, кланяясь, — я услышал русскую речь и решил побеспокоить вас. Я тоже из России. Зовут меня Юрген Раух.
— Что ж, присаживайтесь, господин Раух, — пригласил Крайнов, — мы рады видеть земляка.
Юрген Раух позвал кельнера, приказал подать французского вина, фруктов. Беседа за столом оживилась. Лица офицеров порозовели. Уже через час Крайнов бесцеремонно похлопывал Юргена по плечу и говорил весело:
— Так-то, дружище Юрген! Слыхал, что говорит Игорь Веверс? Петля вокруг большевиков стягивается все туже. Можно не сомневаться в том, что скоро им крышка.
Потягивая из бокала легкое, чуть сладковатое вино, Юрген мрачно цедил сквозь зубы:
— Они отняли у меня все — любовь, отца, землю. Они затоптали в грязь мою юность… В дом, где родились мои дед и отец, где родился и вырос я сам, они вселили чужую семью какого-то пришлого фельдшера, и он там хозяйничает по-своему… А ведь я там, в Огнищанке, каждый кустик знаю, каждый уголок, ведь это все, все принадлежит мне, и никому другому.
Ничего, парень, — утешил Юргена есаул Крайнов, — вот вернешься ты в свою Огнищанку, возьмешь этого самого фельдшера за бока и вытряхнешь из него душу к чертовой матери!
Если бы Юрген Раух назвал фамилию фельдшера, поселившегося в Огнищанке, Максим Селищев тотчас же понял бы, что речь идет о его близких, о семье Ставровых, чьи следы он давно потерял. Но Юрген уже забыл о фельдшере, никакой фамилии не назвал, только пил стакан за стаканом и бормотал невнятно:
— Черт с ним, с фельдшером… Наплевать мне на дом и на землю… Я больше потерял — любимую девушку… Ах, какая это была русская крестьяночка! Писаная красавица! Я снисходил к ней… Я видел в ней великолепие земной силы, и она возбуждала во мне…
Крайнов захохотал:
— Что она в тебе возбуждала, нам понятно. Мы эту земную силу знаем.
Штабс-капитан Веверс благовоспитанно улыбался, но пьянел все больше и твердил настойчиво:
— Европа возьмет красных за горло. Теперь им не отвертеться. И помощи они не получат ни от кого. Англия, конечно, с ними порвет. Америка их не признала. Китайская революция удушена. Скоро мы с вами, господа, вернемся на родину и начнем строить новую Россию.
Веверс оглянулся, понизил голос до шепота:
— Могу сообщить вам конфиденциально: на днях генерал Врангель уехал в Венгрию, чтобы начать серьезный разговор с нашими соседями. И если мы тут, в Польше, сумеем осуществить какую-нибудь резко демонстративную акцию, она будет как нельзя кстати.
— Осуществим, — перебил его Крайнов, — будь уверен! Ты ведь видал Борьку? Разговаривал с ним? То-то! Он готов и ждет только нашего сигнала…
Собеседники пьянели все больше. Юрген Раух обнимал Крайнова, Максима, приглашал их в Германию, заставил записать его мюнхенский адрес.
— Не век же я буду коммивояжером, — говорил он слезливо, — это сейчас мне приходится, по прихоти дяди, разъезжать по свету, продавать слабительные и покупать лекарственные травы… Ну их к дьяволу, эти травы!
Разошлись только к полуночи. Максим, трезвея, долго еще ходил по опустевшей улице, тихонько посвистывал. На рассвете, когда ранняя заря окрасила нежным желто-розовым сиянием стекла домов, Максим швырнул на панель недокуренную папиросу и жестко сказал самому себе:
— Хватит! Сегодня же пойду в советское посольство…
Проснулся он в одиннадцатом часу, молча взглянул на спавшего рядом Крайнова, пошел в ванную, искупался, побрился, тщательно завязал на свежей рубахе потертый, старенький галстук, отряхнул кепи.
— Куда ты так рано? — сонно пробормотал Крайнов.
— Спи, я скоро вернусь, — ответил Максим.
На залитой солнечным светом улице было людно, пахло нагретым асфальтом, хлебом, мокрыми цветочными клумбами. Максим шел медленно, закинув руки за спину, ни на кого не глядя. «Что ж, — думал он, — вот и приходит то, чего я так ждал. Я не знаю, что со мной сделают там, в России, но больше не могу. Пусть будет что будет. Старая казачка на базаре правильно говорила: „Дома и помирать легче“». Остановившись на полдороге, Максим подумал о том, что его друзья офицеры, те, с которыми он столько лет прожил в чужих краях, назовут его поступок предательством, ошельмуют его как перебежчика и отщепенца. Но, подумав это, Максим тотчас же мысленно возразил себе: «Но ведь любовь к родной земле сильнее, чем любовь к отдельным людям. Еще неизвестно, кто из нас будет назван предателем. И потом, там, в России, Марина и дочка, самые дорогие, самые близкие…»
У ворот посольства Максим остановился. Над распахнутыми воротами, за которыми зеленели деревья и видна была чистая, усыпанная песком аллея, слегка колеблемый ветром, алым шелком струился флаг. Несколько секунд Максим постоял молча. Ему трудно было переступить заветную черту, сделать хотя бы один шаг, но он вздохнул и, решившись, быстро и твердо пошел по аллее к дому.
Невысокий, плечистый человек в роговых очках тотчас же принял Максима, пригласил из холла в кабинет и проговорил коротко:
— Я вас слушаю.
Многое хотелось сказать Максиму в эти минуты. Воротник рубахи показался ему тесным, лоб покрылся испариной.
— Я офицер белой армии, хорунжий Гундоровского казачьего полка, — сказал Максим, — и я хотел бы, если только это возможно, вернуться на родину и честно работать. В России остались мои жена и дочь.
Человек в очках скользнул по лицу Максима острым, внимательным взглядом.
