Виктор Смирнов - Тревожный месяц вересень
Справный выносит меня в Шарую рощу. Здесь стоит гул — дождь бьет в жесткие дубовые листья, кажется, будто полчища жуков готовятся к отлету в темноте. Я пригибаюсь к прикрепленному к передней луке пулемету, чтобы не хлестнуло в лицо шальной веткой. Шарая роща, Шарая роща. Черный, хищный, как птичья лапа, обгоревший сук, карканье черной зловещей птицы… Чуть похлопываю Справного бичом, совсем легонько. Жеребец с удовольствием прибавляет ходу. Он весь как будто вытягивается, и его острая морда, подавшись вперед, режет воздух.
Седло начинает прыгать подо мной, и сидор бьет по лопаткам равномерно, как трамбовочный молот.
Наконец-то Шарая роща с ее гулом уходит назад, отваливает, как льдина от речного берега. Мы несемся теперь по смешанному лесу, густому, пахнущему болотом, мятой и белокрыльником. Неужели проскочим? Молодец, Справный! Жми, несись! Копыта жеребца равномерно отмахивают метры, а дыхания его даже неслышно. Миноносец, не конь.
Кажется, что деревья, пропустив нас, смыкаются позади, как волны. «Та-та-та-та» — стучат копыта. «Чах-чах-чах-чах» — отдает в лесу. Давай, Справный, давай!..
Темнота густо смешана с влагой, она бьет в глаза, выжимает слезу. Азарт скачки овладевает мной. Боязнь ночного леса, выстрела в упор исчезает, азарт подгоняет меня, а вместе со мной и Справного. Мы доскачем, Справный, мы им покажем — бывшему твоему хозяину и его дружкам. Мы им напомним и Абросимова, и Штебленка, и Кривендиху, и Семеренкова. И тех, безвестных, многих безвестных, мы тоже напомним.
Справный взлетает на пригорок, стук копыт вязнет в песке, но скорость бега остается прежней. На вершине пригорка веет легким теплом, как от свежепогасшего костра, а через минуту мы снова спускаемся в сырой и холодный лес. Здесь вокруг болота, и дорога идет по неровной, давно уже провалившейся насыпи. Хлесь! Я на миг приподнялся, оторвался от луки, и ветка тут же сорвала с меня фуражку. Не удержался ремешок. Но не останавливаться же! Ветром разметало волосы, смочило дождиком, пригладило холодком. Ладно, черт с ней, с фуражкой! Глаза целы — и хорошо. Прорвемся, Справный, прорвемся!..
* * *Впереди, из темноты, с середины дороги раздается нестройно, в два голоса:
— Стой! Стой!
Значит, ждали все-таки… Ждали! Как будто дождем под рубаху хлестнуло. Заморозило кожу до пупырышек, а рука уже сама по себе, не дожидаясь приказаний, бьет жеребца под брюхо, у ног, по самому болючему.
Справного швыряет вперед, как снаряд «катюши» по рейкам. Я только и успеваю, что вцепиться в притороченный к луке поперек седла пулемет. Тугой воздух ударяет в наклоненную голову.
Слышно, как сзади, где-то далеко, шлепаются о землю комья вывороченной копытами земли.
— Стой! — Это сбоку, справа и слева, из темноты, из дождя, из-за деревьев.
— Стой! — Это уже за спиной, хрипло и испуганно, из-под града земляных ошметков.
Они чуть подрастерялись, проворонили несколько секунд, а несколько секунд для меня сейчас целая жизнь.
«Та-та-та-та…» Сзади, из шмайсера. Очередь рвет воздух возле уха, свистит. «Та-та-та-та…» Из другого автомата. Высоко, по листве, по сучьям. А копыта: «Тах-та-та-тах, тах-та-та-тах!» А дорога — в спасительный поворот. Я ощущаю его по легкому наклону Справного, облегчаю ему поворот, чуть свешиваясь с седла.
Сзади: «Тат-та-та-та» — вперебой, длинно, из двух автоматов. Копыта: «Тах-та-тах…»
Снова две длинные очереди — до пределов магазина, до упора подавателя в ограничительный выступ. Поздно, поздно! Справный ушел за деревья. Пули щеплют щепу, щелкают о сучья. Седло прыгает подо мной, воздух давит холодом голову, закладывает уши. Дорога снова выпрямляется.
Справный все еще взбешен коварным ударом плети, он зажимает зубами железные удила, сейчас его ничем не остановишь, пока не пристанет. Не так далеко уже и до Инши, река сдержит коня.
И снова:
— Стой!
Сколько же их рассыпалось по дороге? Голос грубый, граммофонный. Ну давай, Справный! Рвись! Еще разов. Плетью — понизу. Они выставили на шляхе двойную засаду. Выстроили дубль. Рвись, Справный!
И вдруг слева резкий, фальцетом, вскрик:
— Справный! — И свист. В два пальца, с высокой ноты на низкую, по-особому. И опять сильно и визгливо: — Справный!
Это Горелый. Человек с обожженной щекой и высоким, как будто сорванным голосом. Он узнал Справного. По стуку подков, по дыханию узнал. Копыта Справного вдруг идут юзом по мокрой земле, он упирается ими, ходит из стороны в сторону. Он останавливает бег!
Я чувствую, как натягивается правый повод. Жеребец выворачивает голову к той стороне дороги, откуда раздался окрик.
— Справный! — остро и резко звучит фальцет в лесу. И снова свист с медленным затуханием.
Справный помнит своего бывшего хозяина! А, черт! Он помнит сахар, руки, свист, голос. Я бросаю на миг поводья, чтобы обмануть жеребца. Ну, отпусти удила! Рву правый повод резко, чтобы причинить боль, заставить жеребца забыть о голосе, призывном свисте. Пусть порвет губу. До крови. Я плохой хозяин. Жестокий. Но пусть хоть боль заставит Справного забыть о добрых ладонях и сахаре.
Жеребец держит удила как в клещах. Он прислушивается к лесу, он медленно шагает по дороге. О черт, я теряю спасительные секунды!
Мы совсем не подумали о том, что Справный может до сих пор помнить Горелого. Может до сих пор любить!
— Справный! — на этот раз радостно, особенно визгливо.
Конь останавливается. Я снова повторяю свой маневр, бью плетью под живот. Удила наконец высвобождаются от хватки зубов, я рву поводок, режу губу. Скачи, Справный, скачи, уходи, не верь памяти, не верь тем ладоням!
Но жеребец, вместо того чтобы рвануться вперед, взвивается на дыбы и ржет. Громко, призывно ржет. Он жалуется на мою жестокость, на удила, разрезавшие нежную губу, на хлыст, он зовет своего бывшего доброго хозяина, зовет того, кто никогда не бил его и не рвал, хитря, удила на сторону.
Я едва не падаю с седла. Держусь за пулемет, чтобы не скатиться. Ноги упираются в донца стремян, чувствую, как натянулись путлища. Вот-вот сорвусь вниз. Что ж ты делаешь, Справный? Он опускается на передние копыта, как будто удовлетворенный тем, что напугал меня. Вперед же, ну, вперед!
Оттуда, где звучал призывный голос и свист, бьет автомат.
Пламя чуть высветляет ветки в стороне от дороги. Будто там примус разжигают, в лесу. Все! Это все…
Справный, рванись вперед! Горелый стреляет на твое ржание, ты слишком крупная мишень, чтобы он не попал. Пока пули прошли стороной. Еще секунда-другая у нас есть, ну! Я бью его хлыстом, он вертится, переступает с ноги на ногу и ржет. Это не ржание, а крик боли и досады. Снова очередь.
Ах ты ж, Справный, что ты наделал, дурак!.. Коленями, икрами, лодыжками, всей внутренней поверхностью ног, сжавших с обеих сторон круп жеребца, я чувствую, как вздрагивает жеребец под строчкой пуль. Я слышу глухое чваканье. Все. Рву карабинчик, высвобождая МГ. Справный хрипит. Ему прошили весь левый бок. Он заваливается.
2
Так и не успев снять пулемет, я прыгаю в темноту, стремительно перебросившись через седло. Лишь бы не попасть под Справного.
Ударяюсь о землю и тут же рядом, у самого уха, слышу чей-то пронзительный короткий вопль. Да ведь это же я крикнул! Нога… Досталась одна из пуль. На крик снова стреляют с той стороны дороги. На этот раз в два автомата. Огоньки пульсируют между деревьями, я вижу короткие начальные трассы пуль, вылетающих из стволов. Но Справный, завалясь на бок, закрыл меня своим телом. На этот раз он спасает меня, принимает обе очереди. Хрипит, копыто его, дернувшись, больно бьет меня по другой, здоровой ноге. Теперь я сдерживаю крик.
Там, где лежит Справный, что-то переливается, булькает и мягко-мягко хлопает. Я знаю, что это хлопает. Кровавые пузыри на губах агонизирующего Справного.
На дороге слышны голоса. Это проближаются бандиты из первой засады, неудачно обстрелявшие меня на ходу. Подползаю к жеребцу. Он уже не бьется, только хрипит и пускает пузыри. Пробитые легкие делают последние судорожные вздохи. Здорово досталось Справному, недолго ему мучиться.
Я нащупываю седло, переднюю луку. Пулемета нет. Только обрывки крепкого двойного шпагата попадают в мои пальцы да прохладный железный карабинчик. Видно, МГ при падении жеребца ударился о землю, веревка не выдержала и пулемет отлетел в сторону. Я шарю по мокрой склизкой земле, ворошу листья. Пальцы хватают только жижу. Оружия нет! Зряшная, бешеная мысль, предательская, обезоруживающая, стучит в висках, забивает сознание: все это не с тобой, не с тобой случилось. Ты еще скачешь, ты летишь по дороге, и конь под тобой бодр и весел, и бандиты промахнулись, остались позади. Это тебе только кажется, что ты лежишь раненый у дороги, и оружия нет с тобой, и конь погиб. Так плохо, так нелепо плохо с тобой не может быть. Это лишь снится, чудится. Еще мгновение назад все было хорошо. Не может быть сейчас так плохо…
