Земля-кормилица Рассказы Очерки - Пятрас Цвирка
Обсудив про себя все это, согнувшись в три погибели и прижимая руку к больному боку, старик поплелся дальше на поиски ветеринара.
1940
КОРНИ ДУБА
Перевела О. Иоделене
Урнас лежал в старом доме на высокой кровати. Дом был выстроен много лет назад: его трухлявые, источенные жучком-короедом бревна можно было насквозь проткнуть пальцем. Жучков было множество, от их работы пол покрывался древесной пылью, и старику порой казалось, что в него самого, как в дуплистую сосну, переселился короед и без устали точит и крошит его тело.
Просмоленный, закопченный потолок избы брюхом свисал над головой Урнаса, и старику казалось, что это не потолок, а хорошо начиненный сычуг. С течением времени основание избы все глубже оседало, а потолок все более приближался к земляному полу.
Над изголовьем его кровати висели канклес[15]. Это был подарок внуков доживающему свой век деду. Урнас не мог уже ходить или осмотреться вокруг, он только изредка касался пальцем струн. Но не старость свою тешил Урнас звуками гуслей: уже долгие годы он не играл на них, а только в случае надобности звоном подзывал к себе домочадцев. Говорить ему было трудно, язык не повиновался старику.
Когда-то Урнас был отличным гусляром и знал много песен. Еще пастухом он постоянно носил за спиной гусли, перекидывая их через плечо на юосте[16].
Бывало, чуть уляжется стадо, подпаски обступают Урнаса, и он поет им, поет старые простые песни.
Стояло лето. В открытую дверь Урнасу виден был уголок двора. Но глаза уже плохо служили старику. По двору проходили люди, скотина, но старику трудно было различить, где человек, где животное, он как будто глядел в глубокую воду и видел там тени проплывающих рыб. Вот Урнас услышал глухой стук — это приковыляла стреноженная лошадь и почесывается об угол избы.
Иногда в открытую дверь просовывал голову теленок, переступали порог куры… Петух, оглядев все углы, взлетал на кадку и с кадки долго смотрел на Урнаса, вертя головой. Видя, что старик не шевелится, он принимался клевать застрявшие в его бороде крошки хлеба или творогу. Старик и не пробовал отгонять петуха: он только улыбался, глядя на свою немощь. Часто он сам не мог бы сказать — снилось ему это, или птица наяву выклевывала крошки у него из бороды.
Когда кто-нибудь из домашних появлялся в дверях, куры с шумом слетали с полок и со стола, подымая крыльями пыль и тревожа по углам паутину. Потом все затихало, и старику долго приходилось ждать, когда в просвете снова появятся тени.
В избу иногда забегали ребятишки, заглядывали взрослые — зачерпнуть ковшом воды из ведра. Напившись, они опять исчезали.
С наступлением лета домашние Урнаса покинули тесную избу: еду готовили на дворе, спали на сеновале, и Урнас по целым дням оставался один.
Уж около месяца с утра до вечера старик слышал стук топоров на дворе — внуки строили большой дом. Все думы доживающего свой век деда вертелись вокруг этого нового дома. Изо всех сил старался Урнас в дверь или в окно разглядеть растущий с каждым днем сруб. Но вот однажды он понял, что до новоселья ему уже не дожить. Явственные признаки указывали на приближение смерти. Для старика они были достаточно вескими. Подозвав жену внука, он шепнул ей:
— Уж я завтрашнего дня, видно, не дождусь, — что ни сплюну — все себе на бороду. Раньше этого не бывало. Уж и слюны-то я стереть не в силах… Второй день эдак…
— Больно тебе, дедушка? — спросила женщина и погладила руки старика. — Может, поел бы чего?
— Не больно, дочушка. Хотел было я тебя подозвать, чтобы ты меня на другой бок перевернула, да так и не дотянулся до гуслей. Как сплюну — все на бороду. Вынесли бы вы меня на воздух — я бы на дом поглядел…
С самого утра старик готовился в трудную по такому возрасту дорогу. Уж пять лет он не переступал порога избы, а теперь внуки вынесли его на двор и поставили его кровать в тени сада, у плетня. Солнце блистало сквозь ветви деревьев, и глаза Урнаса, отвыкшие от яркого света, стали слезиться. Легкий, теплый ветерок касался его лица и, точно траву, шевелил его густо заросшие брови и бороду.
Работники, клавшие последние венцы, увидев, как выносят столетнего старика, перестали стучать топорами и присели высоко на бревна. Казалось, они в первый раз осознали, что среди них еще живет и дышит тем же самым воздухом человек, видавший крепостное право и Кракусово восстание. Они смотрели на него, как на призрак. Домашние, ежедневно вертевшиеся около него, ежедневно слушавшие его рассказы и воркотню, теперь торжественно обступили его, в точности, как зеленая поросль обступает корявый древний пень. Ребятишки — дети его внуков — шептали что-то, нагибаясь к здоровому уху старика, совали ему в руки щепки и колышки.
Старец видел перед собой что-то неясное и большое, что-то золотистое, как поле созревшей пшеницы: это был новый дом.
Урнас не заметил, как вскоре отошли от него. И сам точно не замечая, он начал рассказывать, как строили дома в старину.
Топоры плотников опять застучали по дереву, дети разбежались, а Урнас сам себе рассказывал, как прежде, бывало, для нового дома обязательно нужно было выбрать счастливое место. Для этого созывали стариков со всей деревни и выспрашивали у них, что они знают или слыхали про то или другое место.
Теперешних длинных пил тогда и в помине не было: доски раскалывали, а потом обтесывали. Под основание нового дома сыпали зерно и деньги, чтобы дом был гостеприимен и богат.
Летнее солнце все выше подымалось по иссиня-печальному небу, большое и раскаленное. Оно прогрело кости столетнего старика. Урнасу стало хорошо и покойно. Устав от своего рассказа, он умолк. Из-под мастеров сыпались опилки, и ветер, словно весенней пыльцой, покрывал ими постель старика.
Был ли это сон, видения столетнего старика, или воспоминания? Все это предстало перед Урнасом с такой отчетливостью, что связь, только что соединявшая его с новым домом, с детьми, внуками и работниками, мгновенно исчезла. Казалось ему, что он косит рожь. День душный. На западе начинает хмуриться. Управитель скачет от одной полосы к другой и торопит рабочих.
В
