Михаил Стельмах - Правда и кривда
Щедрое воображение расстилает перед ним сладкое видение грядущего и смывает грязь прошлого. На какую-то минуту Поцилуйко ожил, с надеждой взглянул на лес, где без него, но, возможно, для него творилась трагедийная легенда, но сразу же и нахмурился, потому что всполошила другая мысль: с молнией, с ее сиянием начинаешь играть, человече… Ну, и пусть. Не всех и молния убивает, не всех. Другого так неожиданно осветит, что и на жизнь хватит этого света… Но другого…
Притираясь боком к вспотевшему коню, он отворяет ворота и, разгоняя белых гусей, медленно идет к хате. Ох, и тяжело ему сейчас отдирать ноги от этого весеннего грунта, на который надо ставить свой мостик. Он слышит, как горячо, пятнами, шевелится кровь на его щеках и подбирается к глазам. Со стрехи на лицо падает пара капель. Поцилуйко вздрагивает и впопыхах вытирает их.
В доме у стола в кирзовых сапогах стоит высокая миловидная женщина средних лет. Ее лицо можно было бы назвать молодым, если бы на глаза не наслоились горе, грусть и тени страданий, они притемнили синий взгляд и в испуге держали веки и ресницы. Даже у Поцилуйко просыпается жалость к вдове, но ее приглушает страх — есть что-то неуловимое общее в очертании этой женщины с Василиной Вакуленко. Уж не родня ли она ей часом?
Он снимает картуз, почтительно наклоняется, чувствуя, как под самым сердцем шевельнулась подковка холода.
— Низкий партизанский поклон вам, Елена Григорьевна, — Поцилуйко бережно берет женскую руку и целует ее.
Это сразу же умилило вдову, хотя ей и не понравился водянисто-серый взгляд гостя.
— Ой, что вы, добрый человек, — встрепенулась женщина, выдернула руку, застыла посреди хаты. — Садитесь, пожалуйста… Вы, может, моего Ивана знали или партизанили с ним?
— Как вам сказать, Елена Григорьевна? Не буду преувеличивать свои заслуги. Партизанил — это многовато для меня, потому что я был скромным связистом Ивана Алексеевича. Об этом, конечно, и тогда мало кто знал, а теперь — тем более, потому что все течет, все забывается, — совсем естественно вздохнул.
— Еще и как забывается! — с печалью и сочувствием сказала вдова. — В других местах люди имеют долгую память, а у нас почему-то даже райгазета молчит об отряде Ивана, места там, говорят, мало.
«Вот и хорошо», — обрадовался в душе Поцилуйко, а сам как можно искреннее ответил:
— У нас, где ни копни, там героя или героическое найдешь, и люди привыкли к этому, как к обыденщине. Правда, есть и такие типы, которым невыгодно показывать чье-то геройство, потому что это кое-кого может оставить в тени. Жизнь есть жизнь… Вот мне и хотелось бы рассказать обо всем пути Ивана Алексеевича, осветить это в печати, вспомнить боевые дела его друзей, мертвых и живых.
— Мало кто из них остался живым, — загрустила женщина, на затененной синеве ее глаз появились слезы, они тоже казались синими.
— Таки мало, трое или четверо, — с сочувствием подтвердил Поцилуйко.
— С вами — четверо, — доверчиво присоединила его к партизанам, и Поцилуйко взглядом поблагодарил ее.
— И зачем только было брать их на фронт? — прядет и дальше нить правдоподобия.
— Сами захотели идти.
— Надо было беречь таких людей. Это же живая история!.. Одного убили уже.
— Убили. А Виталия Корниенко недавно тяжело поранили под Бреслау, неизвестно, выживет ли.
Поцилуйко чуть ли не выказал свою радость, но своевременно прикусил ее.
— Война и героев не ласкает, валит их, как дубов. Виталий Корниенко — это брат лесника?
— Брат, и сам до войны был лесником.
«Если умрет, останется только двое свидетелей», — хищной птицей вылупилась мысль. Он прогнал ее и решил, что ему следует заехать к леснику, узнать, как оно…
— Позвольте, Елена Григорьевна, если ваша ласка, завести во двор коня.
Поцилуйко проворно выскакивает из хаты, чувствуя, как радость распирает ему грудь.
Островок гусей, поднимая белые крылья, неторопливо плывет от него, а он, не заметив этого, широко отворяет ворота. Конь с растерзанными губами вбирает в глаза двор вдовы и движения белых крыльев. Поцилуйко снимает с телеги мешок с мукой, укладывает себе на плечо и, пригибаясь, несет свой подарок.
Остальное в этот день и вечер пролетело для Поцилуйко, как одна минута. Он жадно впитывал каждое слово Елены Григорьевны, перед ним раскрывалась строгая, почти легендарная жизнь простого человека, который голыми руками — с одним гаечным ключом — начал крушить фашистские поезда. Каким-то чудом захватив танк, Мироненко со своими друзьями выехал на шоссе и до тех пор месил и крушил на нем машины, пока не вышло горючее. Но больше всего Поцилуйко поразило, порадовало и обеспокоило то, что документы партизанского отряда были закопаны в овине Елены Григорьевны.
— И вы знаете, где лежит это сокровище? — аж пальцами вцепился в сердце, более всего беспокоясь, не написано ли там что-то о нем.
— В правой пристройке, а в котором именно углу — мне не сказали.
— И никто не раскапывал их?
— Нет. А у самой не поднимались руки. Как вспомню все — и льются слезы, как роса, — вдова молча заплакала, а Поцилуйко нетерпеливо ждал, когда она успокоится.
Не закончив ужинать, он пошел с Еленой Григорьевной в овин, чтобы, дескать, даже в темени ощутить дыхание героического прошлого. Когда Поцилуйко, сгибаясь, встал на ток, в овине что-то забелело, зашевелилось, это напугало его, он шатнулся к калитке, но в это время успокоительно отозвалась вдова:
— Это гуси здесь ночуют.
Утром на следующий день он приступил к работе. Никогда в жизни не копалось с таким упорством и надеждами. Наконец аж после полудня лопата ударилась обо что-то твердое. Поцилуйко воровато подошел к воротам, посмотрел, нет ли во дворе вдовы, и аж тогда начал осторожно обкапывать свое сокровище. Скоро он извлек небольшой деревянный сундучок, а из него достал обернутые пергаментом бумаги.
Радость и страх сошлись под сердцем Поцилуйко. Он, дрожа, как в лихорадке, рассовал бумаги по карманам, потом наспех выкопал глубокую яму и навечно похоронил в ней пустой сундучок. В этот же день, прикинувшись больным, он простился с Еленой Григорьевной, пообещав, что скоро еще заглянет к ней, и во весь дух погнал коня домой. В лесу он несколько раз намеревался развернуть бумаги, но даже деревья пугали его, и он, пугливо озираясь, снова изо всех сил гнал воронца.
Ночью, наглухо закрыв окна, Поцилуйко согнувшимся клещом припал к остаткам партизанской легенды. Сначала, листая страницы, он только вылавливал фамилии. В одной тетради было несколько страшных строк о нем. Там кто-то связывал арест Василины Вакуленко с его именем.
Враз вспотевшей рукой он вырвал этот листок, измял и поджог спичкой. Сырая бумага неохотно загорелась, и на нее страшными глазами смотрел Поцилуйко. В руке горел его приговор и, даже превращаясь в пепел и распадаясь, вселял в мозг страх и холод.
Волей бессмысленного случая Поцилуйко стал теперь больше всех знать о деятельности партизанского отряда Ивана Мироненко. Он выучил все материалы, как стихи, а потом на всякий случай снова закопал их в землю и начал работать над большой, на несколько газетных подвалов статьей. Теперь на это пошла мода, а на ней можно заработать не только частицу чьей-то славы, но и гонорар… Но зачем о нем думать… Он отгонял черт знает какие мысли и снова припадал к бумаге, рисуя и перечеркивая ее.
В своей писанине Поцилуйко не возвеличивал себя — здесь нужно держаться в тени так, чтобы все оценили твою объективность и скромность. И в мыслях, забегая наперед, не раз видел, как в печати появится фамилия малоизвестного связиста, который по велению легендарного Ивана Мироненко вынужден был не партизанить, а выполнять на хуторе неблагодарную и незаметную работу и даже частично пострадать за нее…
Все было бы хорошо в этой истории, если бы не существовало на свете Григория Заднепровского. Он, только он сейчас главный враг… А еще этот отвратительный случай в церкви… Если бы не он, то при этих документах и Заднепровского можно было бы обмануть… Как же тебя сколупнуть с дороги?.. Снова, как в сетке, бьется мозг Поцилуйко и сам выплетает сетку на кого-то.
XXX
Марко полдничал с Ярославом и его напарником Кузьмой Завороженным, пройдошным человеком, который за войну успел побывать и кабатчиком в районном городке, и торговцем в Румынии, и штрафником на Третьем Украинском фронте, и подбить два танка мушкетоном Петра Первого — так он величал противотанковое ружье, и снова оказаться в Румынии уже бывалым воином. На одной из фронтовых дорог он остановил королевский рыдван и, млея от счастья, начал выпрягать коней.
— Что вы делаете? — завопил машталир. — Это кони короля Михая! Сам король ездит на них!
— А теперь король не будет ездить, потому что мой старшина пешком ходит, — спокойно ответил Кузьма и на чистокровцах понесся в свою часть.
