Сергей Сартаков - Гольцы
Это не оскорбление, Густав Евгеньевич. Подлинное значение заданного мной вопроса, я думаю, понятно?
Вы давно хотите, чтобы я стал для вас чем-то вроде сыщика!
Но поймите, пора так называемых рыцарских турниров прошла. Ныне бросают к ногам не перчатки, а бомбы… Стреляют из-за угла… Под землей печатают прокламации. Смута зарождается не на площадях, а в подпольях. Конспиративные собрания созываются не под звоп вечевого колокола… Так называемый пролетариат — это вам не чернь пятнадцатого века… Это не только руки, это головы. А вы хотите их конспирации противопоставить спокойное поглядывание из окна… Увлечение своими выгодами… Нет, Густав Евгеньевич, их конспирацию можно победить тоже только конспирацией. И если мы их не сломим сейчас, пока они, что называется, еще слабы, дальше будет труднее. Вам ли я буду объяснять это!
Значит, я вместе с вами должен заниматься розыском подпольных революционеров?
Да! Так сказать, это ваш долг перед государем и отечеством. И, я думаю, не настолько неприятный долг, чтобы отказываться выполнить, его. Может быть, вы считаете наоборот.
Я, кажется, во всем оказываю вам помощь… насколько позволяет совесть порядочного человека, дворянина… — забормотал несколько смущенный Маннберг.
Так называемой совестью отговариваться неуместно, Густав Евгеньевич, — сухо отрезал Киреев, — совесть нужна только при игре в преферанс. На вас я рассчитываю в большем.
Точнее?
Помогите мне собрать сведения о некоторых ваших рабочих… Фу, черт, как жарко! — Он шире распахнул мундир и, оттянув подтяжки, несколько раз щелкнул ими себя по груди.
Хорошо, я подумаю над вашим предложением, — после паузы сказал Маннберг. — Но все это мне чрезвычайно не нравится, даже… оскорбляет, унижает меня. Я попробую найти какой-нибудь компромисс.
И прекрасно! Меня это, так сказать, вполне устраивает. Я знаю ваше умение решать неприятные вопросы и находить удобные компромиссы. — Он помолчал и, наклонившись к Маннбергу, снова заговорил: — Получил сообщение, что среди ваших рабочих пока еще не известными мне лицами тайно распространяется запрещенная литература. Здесь я останусь до вечера и сделаю обыск в палатках.
Торопливость хороша только при ловле блох, — пожал плечами Маннберг. — Я бы на вашем месте так спешить не стал. Вот, черт, пить как хочется! Нет ли чего?
Он вошел в вагончик. Следом за ним поднялся и Киреев. Обыскав шкаф и не найдя в нем ничего прохладительного, Маннберг сердито фыркнул и хотел "опять выйти на воздух. Но Киреев тем временем успел уже скинуть мундир и развалиться на постели Лизы.
Разрешите прилечь на ложе вашей, так сказать, одалиски? — и блаженно закрыл глаза. — Кстатп," с кем она водит знакомство?
Не интересуюсь, — сухо сказал Маннберг. — Не хватало, чтобы я стал подглядывать за своей прислугой!
— Надо подглядывать, — заметил Киреев. Маннберг молча пожал плечами.
Когда будет решен наконец вопрос в отношении Мирвольского, Павел Георгиевич? — после маленькой паузы спросил Киреева Маннберг. — Я уже устал объяснять ему причины задержки и боюсь, что он сам скоро догадается, в чем дело.
Это'вам урок, Густав Евгеньевич, — сердито сказал жандарм, — не начинайте переговоры с такими лицами, не согласовав их предварительно со мной.
Мы уже тысячу раз об этом говорили, — теряя терпение, заявил Маннберг, — и меня теперь интересует только конечный результат. Мне нужен врач. Поймите, среди рабочих редкий день обходится без увечья. И если это станет поводом к серьезному недовольству — пеняйте на себя.
Воздержусь давать немедленное разрешение в столь неспокойной обстановке, а о дальнейшем говорить сейчас преждевременно.
Вы меня делаете перед Мирвольским дураком, Павел Георгиевич, — раздраженно сказал Маннберг.
Э, с такими господами поменьше церемоньтесь, Густав Евгеньевич, — лениво заметил Киреев. — Припомните-ка рождество. Какими дураками тогда были мы в доме Мирвольского! Мулат до сих пор не может забыть.
Какой мулат? — недоумевая, переспросил Маннберг.
А этот так называемый франко-американец, — зевнул Киреев. — Забавный человечек! Суетится со своими прожектами.
Почему суетится? — повернулся к нему Маннберг. — Лонк де Лоббель уже добился, что его предложения направлены специальной комиссии и там изучаются.
Пустяки! — сказал жандарм. — От так называемого
«изучения» до решения весьма еще далеко.
Но затем его проект все-таки будет слушаться у самого генерал-губернатора! — воскликнул Маннберг.
Когда? — спросил Киреев.
Сроков я вам не назову, не знаю.
А я знаю: не скоро. Не раньше, чем у этого мулата начнутся так называемые нервные прииадки.
Вы это действительно знаете или вам этого только хочется? — спросил Маннберг.
И знаю и хочется.
Вы говорите о нем так, Павел Георгиевич, словно Лонк де Лоббель не заслуживает никакого уважения!
Уважайте, если он вам нравится, — плотно смежая веки и словно всерьез засыпая, сказал Киреев, — но даже вы все-таки, ей-богу, больше русский, чем этот француз — американец.
Он повернулся на бок, и солнце ударило ему в глаза. Киреев недовольно сморщился, потом привстал, схватил подушки в охапку и перебросил их в другой конец кровати. Сел отдуваясь. Потыкал пальцем в матрац.
Так вы знаете, с кем она водит знакомство? "
Нет, — резко отрубил Маннберг.
А у меня есть сведения, что ваша прислуга знакома с рабочими, состоящими у меня на подозрении.
Киреев встал, откинул одеяло с постели Лизы, запустил руку под матрац.
Что вы делаете, Павел Георгиевич?! — багровея, закричал Маннберг. — Я не позволю в моем доме…
Постель не ваша, — хладнокровно возразил Киреев, продолжая шарить под матрацем, — а вы не знаете, с кем водит знакомство ваша прислуга.
Копаться в грязном белье женщины? — брезгливо сказал Маннберг и отвернулся. — Какая гадость!
Ничего, ничего! По долгу службы… — Киреев вытащил из-под кровати маленький сундучок. — Это ее вещи?
Я вас заставлю, Павел Георгиевич, после этого целых полчаса мыть руки, — по-прежнему стоя спиной к Ки-рееву, сказал Маннберг.
Ничего, — повторил Киреев, вынул из кармана какую-то железку, ковырнул ею замок и откинул крышку сундучка, — ничего, здесь, оказывается, так сказать, все выстиранное.
Он засунул руку глубже и вдруг выхватил, выбросил на пол все Лизино белье. Заглянул в сундучок, поднял со дна его три тоненькие книжки и, потрясая ими перед ошеломленным Маннбергом, удовлетворенно проговорила
Вот, вот вам! Вы говорите: в вашем доме. Вот в вашем доме! Это ваша так называемая тихоня! Пожалуйста! Смотрите! Любуйтесь! Что вы теперь мне скажете?
21
В воскресный день навестить бабку Аксенчиху зашли Мезенцевы.
Невзирая на томящий зной, бабка лежала на жарке натопленной печи и даже не слезла, чтобы встретить гостей, — у нее нестерпимо ломило поясницу. Дуньча с утра убежала по соседям, и Григорию пришлось самому нянчиться с ребятами. Со старшим справляться было нетрудно, только покормить, дать один-два подзатыльника и вытолкать на улицу: «Иди играй». Меньший извел Григория. Он лежал в зыбке и беспрестанно кричал. Григорий перестилал пеленки, совал ему в рот соску, натянутую на горлышко бутылочки с молоком, — малыш не унимался. Кричал так, что в ушах звенело у Григория.
Вот, язви-то тебя, — ворчала Аксенчиха по адресу дочери, — треплет хвостом весь день по соседям, а ребен-чишка орет, надрывается. Ты примотай-ка ему, Григорий, пупок потуже, не накричал бы грыжи.
Григорий вдруг взбеленился. Отбросил прочь длинный свивальник, который он перед этим держал в руках, и рявкнул:
Ну и черт с ним, пускай хоть две грыжи накричит! Что я, баба, что ли, пупки перевязывать? Слезь сама и перевязывай. Твое это дело!
Кабы могла! — охнула Аксенчиха. — Вишь, прямо отшибло поясницу, лежу и ног не чую, чисто деревянные стали.
Так вот сразу они у тебя и отнялись!
— А ты, леший, на меня не покрикивай. Зелен еще! В разгар перепалки и вошли к ним Мезенцевы. Груня
потянула было мужа за рукав: уйдем, дескать. Но Григорий заметил ее движение.
Не тащи, ие тащи мужика-то. Пусть поглядит, полюбуется, в какую беду товарищ его попал. Ты не баба ему — чисто золото. А моя так каждый год сыпать готова.
Аксенчиха тяжело вздохнула на печи:
О господи, вот язва-то!..
Ребенок плакал не переставая, закатывался в хриплом, надсадном крике. Груня подошла, взяла его на руки, стала трясти, укачивать. Он понемцогу затих, только всхлипывал редко и горестно.
Григорий, довольный, сел на скамью.
Ишь чертенок, — сказал, поглядывая на Груню, — чует сразу бабьи руки! Смолк. А? Вот подлый! Ну, Иван, закурим, что ли? А?
Не курю я, — ответил он, снимая фуражку и ладонью приглаживая волосы. — Ну как, бабушка, себя чувствуете?
