Сергей Сартаков - Гольцы
Сватья, ты меня побуди, поглядеть любопытно.
Что же утресь не пришла?
Не знала.
Эх, жаль! Такое там было: убивце-то этому, Бурма-кину, Грунька Мезенцева узел стала в руки совать, а унтер в морду кулаком ей как двинет! Свалилась она, а унтер этот пошел себе, хоть бы что.
Так и пошел?
Так и пошел.
Ай-яй! Вот душегуб проклятый! Без совести.
А что, сватья, спрошу я тебя: пошто их часто отправляют? Али много скопилось? Сегодня увели, завтра опять.
Завтра-то проходящая партия, политические: те, которые за народ. Только ночь одну здесь и ночуют. Ну, „может, кого и добавят. После утрешнего-то случая начальство распорядилось до зари отправлять, особливо политических, чтоб лишней тревоги, значит, в городе не было. Мужик у меня кузнецом при тюрьме. Вчера с ночи вызвали его. Которые были в больнице, их теперь сызнова в цепи заковывать.
Так в цепях и пойдут?
А то! Так и пойдут. Жалостно глядеть. Не какие ведь варнаки, а все самые честные.
Так ты побуди меня, сватья.
«— Побужу.
Защемило сердце у Клавдеи. Лиза тоже там, вон за этими высокими палями, за железными решетками… Проклятый Петруха! Из-за него она опоздала к Кирееву, теперь целукг-ночь, до утра, надо маяться, ждать. Да примет ли еще он ее?.. Душно на улице!.. А как Лизаньке, бедной, в тюрьме?
Клавдея не заметила, как очутилась над рекой. В темных кустах тальника шумел ветер. Беспокойно плескались в камнях мелкие волны. Клавдея пошла кромкой обрыва, поглядывая, где бы спуститься вниз, умыться, припасть горячей головой к холодным камням. Так, чтобы никто ее не увидел, никто ей не помешал. Поплакать одной.
Она шла, шаг за шагом все удаляясь от города. Вот начался и пустырь. За ним серые тальники, там — овраг. Забиться куда поглуше, в кусты.
Клавдея!..
Словно плетью ударил ее этот голос. Она быстро оглянулась. К ней подходил Петруха. Грузный, сильный. Маячил черным пятном во мгле.
Ты! Опять? — вздрогнула Клавдия и заслонилась рукой.
Постой! Слово только одно…
— Ну что?
Куда ты шла?
Тебе какое дело? — и отступила назад.
Погодп!
Крикну, — с угрозой сказала Клавдея.
Кричи. Здесь никто не услышит.
Отойди с дороги.
Боишься? Богом клянусь, — Петруха снял шапку и перекрестился, — пальцем не трону. Давай поговорим.
Нечего говорить.
Выследил я тебя сейчас. Думал: как увидеть? Сама вышла. Куда ты шла? — Петруха все теснил к обрыву Клавдию, она, отступая, уходила к оврагу, к тальникам.
Не твое дело, — повторяла Клавдея. — Уйди!
Не бойся. Поклялся — не трону. Постой на месте, послушай меня.
В небе плескались зарницы. Близкие, шумели тальники. Кругом было пустынно. Город далеко позади. За рекой блестели огни слободы, железнодорожной станции. Там гудели паровозы, дребезжали буфера. Зеленой звездой на горизонте горел семафор.
Не подходи ближе.
Запомни. Последний раз хочу сказать тебе.
Они стояли друг против друга. Клавдея дрожала: ветер шевелил ее непокрытые волосы.
Иди замуж за меня, — помолчав, выговорил Петруха. — Буду любить.
Гад ты! — отшатнулась Клавдея. — Сколько раз отвечала: не пойду я за тебя. Пусти, мне домой надо.
Не пущу. Подумай еще.
Что ты в душу мне лезешь? — в гневе закричала Клавдея. Она только сейчас поняла отчетливо, что вся, вся она во власти Петрухи. Никто здесь не придет к ней на помощь.
Люблю ведь тебя, — говорил Петруха. — И ты любишь.
Он придвигался все ближе. Клавдея пятилась.
Ненавижу! — выдохнула она. — Сказала уже.
Все отдам. Все сделаю. Полюби, Клавдея!
Спятил ты? Отойди! Не то ударю…
Нет. Не уйду, пока не скажешь. Не дам и тебе уйти.
Синеватая слепящая зарница полыхнула в небе. Клавдея успела разглядеть под яром черные качающиеся кусты, узкую трещину в земле — начало оврага — и серый блеск реки позади кустов. Потом густая темень надвинулась сразу со всех сторон, гнетущая, тяжелая. Страх овладел Клавдеей, она метнулась к оврагу. Под ногами обрушилась засохшая кромка земли. Клавдея скатилась в расселину. Шершавая глыба догнала ее, больно ударила в спину, по лбу хлестнула колючая ветка боярышника. Клавдея глянула вверх. Над оврагом, редко раскинувшись по небу, тлели белые летние звезды; из-за тальников стеной надвигалась туча. Она наползала широкой ровной полосой, и звезды, словно скатываясь за кромку тучи, быстро гасли одна за другой.
Клавдея! Клавдея! — кричал наверху Петруха. Голос его, приближаясь, смешивался с шумом тальников. Клавдея поползла по оврагу, в конце его наткнулась на ветвистую валежину, затащенную сюда половодьем, нащупала под ее вершиной неглубокую ямку, наполненную сухими, шуршащими листьями, и примостилась в ней.
Тяжело ударяя ногами, мимо нее пробежал Петруха, вошел в тальник, вполголоса окликнул:
Клавдея, отзовись!
Постоял, прислушиваясь, и двинулся к реке, повторяяг
Клавдея!.. Клавдея!
Слышно было, как загремела галька, плеснулась вода, — должно быть, оступился Петруха, — потом снова ближе, в кустах:
Клавдея!.. И с угрозой:
Я тебе это припомню. Знай!
Он ходил, продираясь сквозь плотные заросли, все искал ее и то исчезал в суматошном ропоте тальников, то вдруг появлялся совсем близко.
Припав пластом к земле, Клавдея не смела поднять головы: боялась — заметит Петруха. Лежала, уже не понимая, бродит возле нее он или эти вскрики «Клавдея! Клавдея!» просто мерещатся ей.
А ночи не было конца; над землей по-прежнему метались зарницы, дул горячий ветер, и вербы сгибались, припадали к реке, обнажая нижнюю, серебристую сторону узких листьев, и, выпрямляясь, с шумом хлестались вершинами…
Борис уже проснулся, — он всегда просыпался на рассвете, — когда Клавдея вернулась домой. Степанида Кузь-мовна в широкой рубахе сидела на кроватке мальчика и вполголоса напевала ему какую-то песенку. Мальчик лежал на спине и разглядывал старуху.
Клавдея прошла в детскую. Степанида Кузьмовна повернула голову, заслышав ее неровные шаги, и перекрестилась.
Умерла? — спросила она, вставая.
Кто умерла? — переспросила Клавдея, вздрагивая от звуков собственного голоса.
Соседка-то, соседка.
Какая?
Ну, мать моя, ты же посмотри, посмотри, какая ты из себя, — подтащила она Клавдею к зеркалу.
Клавдея словно оттолкнулась от него.
Я? — беззвучно спросила она.
Да ты не убивайся, Клавдеюшка, не убивайся. Бог дал, бог и взял, на все его святая воля. Упокой, господи, душу ее в сонме святых! — суетилась Степанида Кузьмовна возле приникшей Клавдеи.
Страшная ночь мне сегодня досталась, Степанида Кузьмовна, — шевелила бескровными губами Клавдея.
Господь с тобой, господь с тобой! Выдь вот на улицу. Посидим на ветерке. Мальца возьмем.
Степанида Кузьмовна закуталась в шаль, взяла Бориса на руки и вышла на парадное крыльцо. Клавдея покорно следовала за ней. От реки веяло бодрящей свежестью. Ночная туча раскололась надвое и расходилась в разные стороны. Над головой голубело спокойное небо. Словно с началом этого нового дня обновилось и все окружающее.
Эка денек будет славный! Посиди-ка тут на приступочке, Клавдеюшка, посиди. Вернусь я в дом, юбку надену. Утро, не ровен час, люди пойдут.
Клавдея молча кивнула, села на ступеньку и прислонилась головой к точеным пилястрам. Борис стоял рядом и теребил ее спутанные волосы.
Тихо шелестели листья тополей, под резным карнизом крыши возились и живо спорили воробьи.
Вдруг слуха Клавдеи коснулись странные, чуждые звуки — короткие, тонкие, перемежающиеся, прокалывающие душу. Она взглянула на дорогу.
Из-за поворота вышла партия арестантов.
Мальчик радостно вскрикнул, ловя эти звуки, и обнял колени Клавдеи.
Она отстранила его и вытянулась, полумертвая.
Мама!.. — донесся с дороги жалобный вопль, заглушённый перезвоном цепей.
Лиза!.. Ли… зань… ка… — и задохнувшаяся Клавдея ничком упала с крыльца.
Конвойные торопливо водворяли порядок. Серые пары зашагали быстрее. Гремели кандалы…
Над Вознесенской горой поднялся круглый сверкающий диск солнца, озолотил вершины деревьев, крыши домов. Луч солнца упал на дорогу позади кандальников, словно они пронесли свет с собой.
А Борис стоял на крыльце, тянулся вслед уходящим людям, лепетал непонятные слова и радостно улыбался, будто весь мир принадлежал ему…
1936–1940
