Виктор Устьянцев - Крутая волна

А оно катило навстречу кораблю крутые валы зеленых волн и, словно подзадоривая, предупреждало: «Ша‑ли — ш-шь… Ша‑ли — ш-шь». И тут же успокаивающе шептало: «Хо — ро — ш-шо… Хо — ро — ш- шо!»

Глава пятая

От Челябинска до Миасской Ирина с Петром добирались два дня, зато от станицы до Шумовки доехали скоро: Федор Пашнин помог лоша-

денкой. Когда подъезжали к деревне, разведрилось, весь угор был залит солнцем, ослепительно блестел снег, и серые, утонувшие в сугробах избы на чистом снегу казались совсем черными, особенно маленькими и неуместными. Толстые козырьки крыш были низко надвинуты на хмурые лица домишек, из‑под козырьков бельмами замороженных стекол смотрели на улицу маленькие оконца с черными крестиками рам.

— Вот это и ееть наша деревня, — сказал Петр.

По всему было видно: он рад, что приехал сюда. Но когда проезжали мимо стоящего на самом высоком месте кирпичного дома, Шумов вдруг нахмурился, втянул голову в воротник тулупа и замолчал.

А Ирина с любопытством оглядывалась по сторонам. Она ни разу не была в деревне зимой, да и летом, когда выезжали на дачу, они жили на берегу залива в аккуратном коттедже, огороженном забором. За оградой были такие же коттеджи с выехавшими на лето владельцами, с привезенной из Петербурга прислугой. Из соседней деревни приходила только молочница с красным и круглым, побитым оспой лицом и толстыми красными руками. Других деревенских жителей Ирина почти никогда не видела и сейчас с любопытством наблюдала за обитателями этой затерянной в березовых колках деревеньки.

Вот маленький мужичонка с пустым рукавом, засунутым в карман залатанного нагольного полушубка, одной рукой ловко управляется с четырехрожковыми деревянными вилами, скидывая с копны сено. Вот на крыльцо выскочила баба с черными распущенными волосами, выплеснула прямо с крыльца мыльную воду из ведра, увидела на дороге сани и стоит, смотрит из‑под руки.

Мороз градусов тридцать, а она в одной кофте, вся распаренная. «Простудится», — решила Ирина.

Из ворот прямо под ноги лошади выкатился мальчонка в сермяге, подпоясанной обрывком веревки, в заячьем треухе с поднятыми ушами, сдвинутом набок. Каким‑то чудом он вывернулся из‑под лошади, встал на обочине, вылупил большие темные глазенки и вдруг крикнул кому‑то:

— Глашка, гли — кось, городские!

Из ворот выглянула девочка, в тулупчике, в повязанной накрест старой пуховой шали, вытаращила такие же черные глазенки и пропищала:

— Са — ань! Я бо — ю-у — ся!

Огромный человек, в черной рясе, с длинными, давно не чесанными волосами и развеваемой на ветру бородой, идет по дороге, мотается из стороны в сторону и поет густым, могучим басом: Соловей, соловей, пташечка…

— Здорово, отец Серафим! — кричит ему Петр. — Все гуляешь?

Серафим стоит покачиваясь, смотрит на Петра, не узнает. Сокрушенно говорит:

— Память у меня начисто износилась, не помню, кто ты есмь таков. Ну и езжай с богом. — Он осеняет сани крестом, поворачивается и снова, покачиваясь, бредет по улице:

Соловей, соловей, нташечка…

— Приехали, — говорит довезший их от станицы паренек.

Они остановились возле приземистой покосившейся избенки с новой пристройкой. Из пристройки вышла маленькая. худенькая старушка, спросила:

— Кого это бог принес? (

— Не узнаешь? — весело отозвался Шумов, слезая с саней.

— Батюшки, Петро! — Старушка проворно соскочила с крыльца, засеменила навстречу, на ходу вытирая о подол руки. — Живой?

— Жив! — Петр обнял старушку, трижды поцеловал. — Ну, Степанида, принимай гостей.

Старушка засуетилась, помогая Ирине вытащить из саней чемодан, узелок с остатками провизии и баул. Петр не догадался представить Ирину, старушка ни о чем не спрашивала, только оглядела ее внимательно и ласково поинтересовалась:

— Озябла?

— Нет, в тулупе тепло. Вот только ноги чуть- чуть озябли.

— Осподи, да как же ты, милая, без пимов‑то?

Из пристройки вышли еще две женщины, поздоровались с Петром, подхватили вещи и понесли их в дом. На Ирину они не обратили никакого внимания, и это ее почему‑то обидело. Но когда она вошла в дом, обе женщины захлопотали возле нее, помогая снять тулуп, развязать платок, расстегнуть пуговицы на пальто, стянуть с закоченевших ног сапожки. Все ее вещи они бережно сложили на лавку и пригласили:

— Проходите в горницу, гостенечки дорогие.

Ирина вслед за Петром прошла в пристройку, которая теперь, видимо, и служила горницей. Посреди нее стоял стол, покрытый домотканой ска- терыо, на нем желтел глиняный горшок с геранью. В углу — широкая деревянная кровать с горкой разноцветных подушек, вдоль стен — несколько грубо отесанных, некрашеных табуреток. Ирину усадили прямо на кроватьз

— Тут вам будет помягче, а вы, поди, натряслись за дорогу‑то.

Теперь со всех сторон рассматривали Петра, на Ирину поглядывали украдкой, с нескрываемым любопытством. Ирина слышала, как одна из женщин шепнула другой:

— Тошшовата, а так ничего — миловидная.

Ирина совсем смутилась, покраснела. «Кажется, меня принимают за его жену», — догадалась она. И только когда Петра спросили, надолго ли он приехал, он ответил:

— Да вот подлечусь и — обратно. Ранило меня сильно, вот она помогла добраться до дому, сестра милосердия. Зовут ее Ириной Александровной. Это племянницы мои, а вот и мать Гордея.

— Очень приятно, — привычно сказала Ирина.

— А вы и Гордеюшку знаете? — спросила Степанида и подсела к Ирине на кровать. — Где он? Пошто он‑то не приехал?

— Мы познакомились с ним в Петрограде… — начало было рассказывать Ирина, но Петр перебил ее:

— Гордей молодцом! Вот кончим войну, приедет.

— Осподи, когда уж этой войне конец положат?;— вздохнула Степанида и спросила Ирину: — Как хоть он выглядит, Гордеюшко‑то? Здоровьице как? Его ведь тут тоже ранил атаманов сынок…

Прибежала еще одна женщина, кинулась Петру на шею, начала его тормошить, повторяя:

— Радость‑то какая!

— Нюрка, ты с ним полегше, он ранетый.

Ирнна. тоже предупредила:

— Осторожнее, он тяжело ранен.

Нюрка отпустила Петра, удивленно посмотрела на Ирину и радостно сказала:

— Ой, да ты не один? Женился? Да на городской! Какая ты красавица! — Нюрка обняла Ирину и принялась целовать.

— Вы ошиблись, — лепетала Ирина, стараясь освободиться из объятий. — Я к Петру Гордеевичу никакого отношения не имею.

— Как не имеешь? — опешила Нюрка.

— Я только сопровождала его, я — сестра милосердия.

— Вон оно что! — разочарованно протянула Нюрка, смутилась, отошла от Ирины и стала разглаживать ладонями скатерть.

В это время в горницу вошел мужчина со светлорусой бородкой, и Ирина сразу узнала его: отец Гордея. Они были так похожи, что, отпусти Гордей такую же бородку, их и не отличишь. Вот только морщины да седина в висках…

На этот раз Петр догадался представить Ирину. Молча поклонившись ей, хозяин тут же отвернулся и напустился на женщин:

— Что же вы гостей‑то одними разговорами потчуете! А ну — ко, бабоньки, пошевеливайтесь…

Ирина и Петр поселились вместе с Нюркой в доме Петра. По деревне уже прополз слушок, что Петр привез молодую жену, да еще городскую, и от любопытных не было отбою. То соседка забежит за сковородкой, а сама пялит глаза на городскую бабу, то мужик зайдет потолковать с Петром и тоже не спускает глаз с Ирины. А она не знает, куда и деваться от. этих беззастенчивых взглядов. Нюрка хохочет:

— Чисто смотрины! Гляди, девка, быть тебе замужем.

— Да, такой фурор…

— А что это такое — хурор? — переиначила незнакомое слово Нюрка.

— Не хурор, а фурор. Это значит, ну, переполох, что ли.

— Ага, понятно. Ты вот что, научи — ко и меня говорить по — вашему, по — городскому.

— А зачем тебе?

— Дак ведь мне теперь опять взамуж идти надо, а в деревне мужиков‑то моей ровни совсем не осталось. Поеду в Челябу, там‑то, поди, хоть какой‑нибудь сыщется и для меня.

Нюрка оказалась ужасно любопытной, Ирина едва успевала отвечать на ее бесчисленные вопросы.

— А бани в городе есть? Еще сказывают, будто там кони железные по улицам ходят. И сена им не надо.

Ирину поражала ее наивность. Иногда Нюрка грустно повторяла:

— Вот ведь проживешь век, а так и не узнаешь, что на белом свете деется.

Вообще она быйа веселая и даже остроумная.

К Петру она относилась двояко.

— Учена голова! — нередко восторгалась им Нюрка. — Каки токо земли не повидал, чо токо не знает!

Но иногда и одергивала его:

— И чо ты талдычишь бесперечь: «Я да я!» Хаки твои заслуги? Тятя‑то вон не менее тебя пережил.