Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
— И сейчас не веришь?
— Чему? — она забыла, зачем я позвал ее.
— Что я во всем согласен с тобой, что не насмехаюсь.
— Нет, не верю!
Возмущенный, я с такой силой прижимаюсь к ней, что у нас сплющиваются носы.
— Не верю! Не верю!
Лыжи ее внезапно заскользили, и она почти падает. Я мгновенно подхватываю ее и удерживаю на ногах. Но тут и мои лыжи разъезжаются. Мы падаем. Смеемся. Встаем. В волосы Инне забился снег, снежинки тают на лице. Хочу стряхнуть с ее волос снег, но руки мои не выпускают Инну… Если б еще одна рука была… Третья рука!.. Черт-те что приходит в голову! А почему бы, собственно, и нет? Наверняка не помешала бы. Особой красоты человеку не придаст, это ясно… Нарушит симметрию.
— О чем задумался?
— Так, ни о чем! Глупости лезут в голову.
— И вашей милости приходят в голову ничтожные мысли?
— Наша милость ничем не отличается от других. Наша милость подобна всем.
— Будь ты «всем подобный», не полюбила бы тебя так сильно.
— Ошибаешься. Я — заурядный, обыкновенный, а ты вот — нет. Лишь женщины способны быть необыкновенными, в частности женщины, подобные тебе. Ты красива.
— Темур!
— Это вопрос вкуса. О вкусах не спорят.
— Мысль не новая.
— Я убежден, что ты красивая, а вообще мог бы и не высказывать своего мнения.
— Еле расщедрился на комплимент и уже сожалеешь?
Мы медленно продвигаемся по тропинке. Выходим к двадцатиметровому трамплину, и впереди открывается невообразимо красивая панорама.
— Съедем? — у Инны загораются глаза.
— Или полетим? Слетим, да?
— Хватит насмехаться.
— А ощущение какое?! Поразительное, верно?
— Перестань, прошу!
— Ощущение свободы и легкости, да?
Инна не отвечает, заливается краской, даже сквозь румянец заметно. Неожиданно срывается с места и очертя голову устремляется вниз. Я лечу за ней, страшусь — не упала бы, покалечится при такой дикой скорости.
— Тише, тише! — кричу ей.
Инна на миг оглядывается, сует палки под мышки и, согнувшись в коленях, подавшись вперед, летит дальше.
Расстояние меж нами сокращается. Лыжники уступают путь, останавливаются, следят за Инной. Она ловко обходит их и несется дальше. Волосы развеваются, рассыпаются по плечам, застилают ей глаза.
— Инна, стой!
Она будто не слышит.
— Инна, прости меня…
Она застывает на месте, я резко торможу и, потеряв равновесие, падаю к ее ногам.
— Ой! — Инна всплескивает руками.
— И теперь не простишь? — спрашиваю я на коленях, смахивая снег, чтобы открыть глаза. Инна молча снимает лыжи и уходит, оставляя их на снегу. Я подбираю лыжи и следую за рассерженным ангелом.
После обеда человек обычно бывает в благодушном настроении. Инна, напевая, приводит в порядок наши ботинки и костюмы.
Смеркается.
На печке закипает кофе, распространяя волшебный аромат.
Я выношу лыжи во двор, под ель.
Холодно.
Спешу обратно в дом. Дверь заперта.
Барабаню.
— Потерпи немного.
— Отопри, нашла время шутить!
— …
— Что ты там делаешь?
— Раздеваюсь.
— Уже ложишься?!
— Представь себе.
— Почему?
— …
Дверь наконец открывается.
— Что ты так рано ложишься?
— Хочу и ложусь.
— Что случилось?
— …
— Объяснишь или нет?
Инна натягивает одеяло на голову. Я переворачиваю ее к себе.
— Почему плачешь?
— Не знаю… Не пойму, что со мной творится.
— Из-за чего расстроилась моя девочка, что с тобой?
— Хочу всегда быть счастливой.
— Ты знаешь, в чем счастье?
— Нет и не хочу знать. Я хочу, чтобы таким был каждый мой день, слышишь — каждый мой день!
— Успокойся и подвинься немного, лягу.
Инна не шевельнулась.
— Спеть тебе колыбельную?
— Налей мне кофе.
— Кофе перед сном вреден.
— А я не собираюсь спать.
— Зачем же легла?
Я встаю. Наливаю кофе в чайные стаканы — по полстакана.
— Сколько положить сахару?
— Послаще.
— Опять плачешь?
— …
— Перестань! Два куска хватит?
— Да.
— Перестань плакать, не серди!
Всхлипывая, Инна пьет кофе, потом я мою стаканы. Инна снова лежит лицом к стене.
— Перестань плакать, Инна, не то не знаю, что я с тобой сделаю!
Инна молчит. Я кидаюсь к ней и резко поворачиваю к себе.
— А теперь смеешься?!
— Глупая я.
— В этом я никогда не сомневался.
— Не насмехайся, а то зареву…
— Подвинься.
Инна удобно приникает к моей груди и целует в подбородок.
Прямо перед нами Периодическая система Менделеева.
Хочу вывести Инну из нервного состояния, но как — не соображу. Безотчетно всматриваюсь в таблицу.
— Ты помнишь первый элемент в таблице Менделеева?
— …
— Я серьезно, какой, а?
— А ты не видишь?
— Водород? Нет, как-то иначе называется…
— Гидрогений.
— А что это такое, как ты представляешь себе этот гидрогений?
— Никак.
— А гелий? Гелиос, кажется, с солнцем связано, да?
— Да.
— Литий! Так и вижу хрупкое, тонкое, как тростиночка, эфемерное создание!
— А бор как выглядит? — улыбнулась Инна.
— Бор — евнух, кастрат, я убежден, не спорь. Неон, аргон, магний, радий — рыцари, прославленные воины и военачальники, обитатели древнего Кипра, знать и прочие, как указывается в ремарках хорошей пьесы.
— Натрий… Представляю себе злоязычную кумушку Натрию, в платке, с морщинистыми руками, изуродованными подагрическими узлами.
— И силиций видится мне женщиной — Силиция!
— Верно. Но женщина с этим именем должна быть алчной и зловредной. То же и кальций — Кальция!
— Чепуха. Почему?
— Не спорь, пожалуйста, из-за других еще ссориться!
— Слова тебе не скажи, сразу обижаешься, как маленький, — ворчит Инна.
Меня же увлекла игра, и я пытаюсь дойти до конца таблицы.
— А хлор?
— Хлор — врач, нет — врачиха, Хлора, строгая, в очках. Все боятся ее, трепещут перед ней. В палате при ее появлении воцаряется тишина. Отличный специалист и потому всеми уважаема. Согласен?
— Согласен. А что скажешь о никеле?
— О никеле? О блистательном герцоге, владельце обширных поместий?
— Он ловелас, сердцеед…
— И его счастье, что искусно владеет шпагой, не то давно б покоился в фамильном склепе.
— Влюбилась в него? — я заглядываю Инне в глаза. Она тоже смотрит на меня в упор. И очень тихо, едва слышно отвечает:
— Страшно, ужасно влюбилась.
И так крепко целует, что я долго пялюсь на таблицу Менделеева, пока различаю следующий элемент.
— Селен! Селен — какой?
— Я обо всех элементах должна высказаться?
— Особа неопределенного пола, таинственная, то ли старуха древняя, то ли старик со спутанными лохмами, в отрепьях.
— Похожая на ведьму или колдуна — из любого фильма.
— Но никто не знает всего о Селене.
— Бром, ничего, кроме лекарства, на память не приходит.
— Успокаивает нервы. Тебе сейчас был бы весьма кстати.
— В порошке или в таблетках?
— Ха-ха-ха, не смеши! Ах, до чего остроумны женщины!
— Конечно, конечно, женщины ведь не умеют шутить!
— Если судить по тебе, женщины еще много чего не умеют.
— Зачем по мне, вообще…
— И вообще.
— Изводишь?
— Говорю с полной ответственностью и серьезностью.
— Поклянись, если так.
— Зачем мне клясться, глупышка. Извини, не привыкла еще к моим шуткам?
— В том-то и беда, что слишком привыкла и не смогу уже обойтись без твоих безобидных шуток… — у нее дрожит подбородок.
— Как же быть, скажи. Как скажешь, так и поступим.
Я толкаю ее. Она не шевелится. Уставилась на таблицу, но явно не видит ее.
— Что ты молчишь!
— Цезий… В честь цезаря?
— Как нам быть, спрашиваю!
— Платина — богатая женщина. Миллионерша. А по-твоему?
— Как нам быть?
— Аурум… Никаких ассоциаций, кроме богатства, не вызывает. Иначе и не может быть — золото!
— Давай будем вместе и…
— Что? Повтори, — она не дает закончить фразу.
— Давай будем вместе!
— Вместе?
Инна смотрит в мои глаза, в самую глубь их, мне чудится, что из ее зрачков в мой мозг проникают лучи, шарят там, выискивая нечто сокрытое. Знаю, понимаю, чего они доискиваются, и мне обидно ее молчание. Инна закрывает глаза и чуть погодя шепчет:
— Таллий… Смешно, но, по-моему, это стройная женщина, Таллиума…
— Не спорю. Я хочу всегда быть с тобой.
— Закрой глаза.
— Закрыл.
— Повтори свои слова.
— Хочу всегда быть с тобой.
— Повтори еще раз.
— Хочу всегда быть с тобой.
