Радий Погодин - Река (сборник)
И тут случилось что-то странное в его голове, наверно, и в сердце, ему показалось, что он позабыл, как было, а было так: немец кивнул ему, как кивают приятелю, и протянул ему уздечку от белой лошади. Васька не мог залезть на нее — лошадь была громадной. Немец помог ему, и Васька поехал. Спина лошади была так широка, что на ней можно было сидеть по-турецки, — а на площадь выходили немецкие танки, они остановились, пропуская его.
К машине, ожидавшей на развилке дорог, Васька подъехал на белой лошади. Он выглядел на ней, как черная галка на снежной туче. Нет, он подъехал к машине, стоя на лежанкообразной спине белой лошади. Наверное, где-то неподалеку дымили вулканы. Наверное, где-то рядом цвела одуванчиковая поляна, и только что родилась девочка, которая нарисует белую лошадь и себя, танцующей на ее спине.
Мне сына. Слышите… Пожалуйста…
Василий спал. Во сне он видел себя молодого, но как бы со спины, и Лидию Николаевну, учительницу. И удивлялся ей. Ну зачем ей сын, у нее полный класс детей. Лучше он девочку ей сделает, прекрасную, как Таня Пальма.
Задавлю. При рождении…
Лидия Николаевна, молодая, хрупкая, с идеально развитым телом. Куда она делась? Шепчет безнадежно в затылок: Защитите свой народ детьми. Нужны красивые, умные дети. Не нужны пограничники. Нужны здоровые, веселые дети. Мне сына. Слышите?.. Пожалуйста…
Василий глаза открыл. Грудь теснило. Во рту пересохло. Душа как бы съежилась. Как бы от стужи.
На крыльце говорили:
— Жрать хочу до смерти, хоть вой, хоть хохочи. Вокруг болото белое. Вмерзшие в снег славяне лежат…
Говорил Лыков и вздыхал коротко, как певец.
— На волосах снег, в глазницах снег. Сел я на одного отдохнуть. Гляжу, у него деревянная ложка из-под обмоток торчит. Новая. Расписная. Наверное, и не поел новой ложкой. Блестит она. Взял я эту ложку у него, полой шинели вытер и себе за обмотку. И вот тогда у меня мысль в голове возникла неоформленная, но прямая. Посмотрел я по сторонам — никого. Перекрестился. На фронте многие комсомольцы потихоньку крестились. Особенно в такой ситуации. Взял у него вещмешок и еще раз перекрестился. Даже сейчас мутит — плохо у мертвого брать, как-то по-особому плохо. У него в мешке полбуханки хлеба и кусок сала. Переложил я это дело к себе, сказал ему: Спасибо, браток, — и пошел. Может, час отшагал, так и не ел — желание отойти подальше преодолело желание пожрать. И как бы меня что-то кольнуло. Стал я за куст. Через несколько минут трое выходят на лунный свет. По рисунку силуэта вроде наши.
— Эй, — говорю. Они за оружие. — Спокойно, славяне, — говорю, — Ком цу мир ко мне, у меня жратва есть. Сколько уже не жрали?
— Трое суток.
Подходят. Один узколицый, брови, как у орла крылья, — грузин. Двое других казахи. Лица, как сковородки. Разрезал я хлеб. Дал каждому по куску. Костерок бы разжечь, да подпалить бы хлеб немножко. Он бы и оттаял, и как бы поджарился. Да нельзя костерок-то. Фронт — вот он, слышно, как немецкий фельдфебель лает. Разрезал я сало. Мне грузин подсказывает:
— Они, — говорит, — сало не жрут, по религии,
— Я сейчас у ихнего Бога разрешения попрошу. — Перекрестился я, поднял очи к небу, — Аллах акбар, — говорю, — Тут твои ребята — елдаши, голодные. Разреши им сала поесть. Нам из окружения выходить. Может быть, на прорыв. А без сала какой прорыв — холод. Разреши, а? — Прислушался я к голосу неба и говорю им: — Разрешил по половине кусочка.
— По полному куску разрешил, — возражает один из них. — Я слышал. Он сказал: Рубайте, славяне, и на прорыв. Да побыстрее.
— Прорвались? — спросил Панька.
— Прорвались. И грузина вынесли. Ему обе ноги прострелили. Вышли на нашу минометную батарею. Кричим: Славяне, это мы тут. Из окружения. Они отвечают: Ну и рожи. Чего это вас так перекосило? Или вы все четверо в противогазах? В войну все были славяне. Все были русские…
— Может, в этом вся и загвоздка. За это с русских и спрашивают…
— А почему славяне разные бывают? Есть словене, есть словаки, есть аж словоны…
— А черт их знает, — сказал Панька. — По-моему, выпупыриваются…
В кухне уже было темно. Точно на такой вопрос Васька услышал ответ в начале войны:
— Суффиксы, физкультурник. Суффиксы. Когда-то все были склавены. Анты, стало быть, и склавены, — говорил смешливый солдат Алексеев Гога, когда они с Васькой охраняли мост на этой реке. Мост стоит вверх по течению, и Василию до него никак не доехать. Хотя и собирался он неоднократно. — Анты, наверное, земледельцы. Склавены от них в какой-то мере зависели, поскольку выменивали у них хлеб на рыбу, пушнину и др. Склавены, слово составное, из двух: склад и вено. Что такое склад?
Васька объяснил снисходительно, что склад — это, естественно, продовольственный и винный. Бывает, конечно, и вещевой.
— Ну, умница, — Гога издал какой-то мерзкий звук губами. — На складах конфетки лежат и шоколадки для физкультурников. Но это уже потом. Попервости склад, видимо, понимался как закон. Свод законов, уложений, положений — покладов. Корень — лад — порядок. Ладить — жить в мире и уважении. Уклад — принятый людьми способ жизни. Второе слово: вен — выкуп за невесту. Это понятно — за красавицу не жаль. Но и добро, которое давали с невестой, — приданое, тоже вен. И выкуп — вен, и приданое — вен. И еще — бывало, приданое невесты собирал не только ее род, но и род жениха. Тоже называлось — вен. В чем тут дело? Вен несет в себе высокий смысл — объединение добра, союз родов. Венец, венчание, венок — все эти слова говорят о крепкой связи — узах. Наверное, в древнейшем языке узами назывались губы — уста. Когда мы произносим звук У, губы сжимаются в узкую трубочку. Союз — соузие — поцелуй — Солдат Алексеев Гога заржал, вскочил, словно его укусил кто-то, и заорал: — Ты понял, физкультурник? Почему у нас обряд целования при заключении договоров? Соузие Народы, следовавшие этому обычаю, назывались венты, венеды. Их первые поселения были там, где нынче Венеция. А славяне — последователи старого уклада — соузия — общинные люди, древние коммунисты. Правда, союз — не только любовь, но еще и узилище…
Раньше почему-то много и с большей охотой говорили, а сейчас много и с большой охотой пьют и молчат… — подумал Василий, вдыхая запах яблок — запах был винный.
Мне сына… Слышите… Пожалуйста…
Гога Алексеев (Василий так и не нашел его родителей, вернувшись с войны в Ленинград) улетел в небо, раскинув руки крестом. Гога Алексеев на Паньку похож, не диким видом рожи, не шириной плеч, но каким-то внутренним сильным ветром — смерчем, все время движущимся внутри него. И идут они по берегам Реки, и по Реке на лодках плывут. И все вдаль… Показалось Василию, что вдоль берега по воде идет белая лошадь, тяжелая, с широкой спиной.
Василию вдруг стало больно. Он чуть было не закричал.
А за дверью, да… закричал кто-то:
— Убили…
Васька сорвался с топчана и, позабыв про боль, выскочил на крыльцо. Сверху, с дороги бежала Таня Пальма.
— Убили — кричала Таня. — Они Гошу убили… — Таня рухнула на крыльцо рядом с отчимом и заплакала. — Колом. Сзади.
Ваську качнуло, он упал на колени, но тут же встал и сказал:
— Носилки нужно. Веди, где он лежит.
— Наверху лежит, — сказала Таня.
Прибежал Лыков с небольшой стремянкой, он как плотник знал, где что лежит.
— Вот вместо носилок.
На стремянку они положили овчину с кухонного топчана. Лыков дал Тане топор.
— Сиди тут, мы сами найдем. Сторожи.
— Они вас хотели убить, Василий Петрович. Они думали — это вы со мной.
— Откуда? — спросил Василий.
— Они сказали. Ударили колом и сказали: Получай, гондон в клеточку. — Таня засмеялась, закашлялась, встала на колени перед каменным порогом, как перед алтарем. — А когда поняли, что он Гоша, так матерились… За что? — Таня царапнула ногтями утоптанную землю, исторгла из себя вопль, тяжелый и взрослый, и еще раз спросила голосом, хриплым от безнадежности: — За что?..
Гоша казался громадным.
Они положили его на стремянку, на белую овчину и понесли осторожно. Впереди шли Панька и Лыков, в ногах Василий Егоров, как раненный братьями и контуженный ими же.
— Оборотни они, — говорил Панька. — Бесы. У них души нет. Когда князья были да короли, оборотни при них в шутах состояли. И в палачах. Сейчас они бегут где-то с воем и хохотом…
Когда снесли Гошу с холма на дорогу, Василий Егоров отдыха попросил. И прошли-то всего метров двести, стало быть, сильно ему внутренности отбили.
Уткина дача в темноте была не видна. У подножия холма, у его пяты, посверкивала и шумела Речка. Левее, за селом, широкой лентой блестела Река. Тьма не была плотной, она слоями висела над миром, прикрывая от глаз что-то, чего не должны касаться злая рука и сглаз. Например, Уткину дачу, которую в эту ночь легко можно было поджечь.
