Радий Погодин - Река (сборник)
Василий Егоров смотрел на него и думал: А почему бы Паньке и не говорить такие слова, наверно, начитан, наслышан и в своей голове соображает и говорить может как ему хочется, в зависимости от предмета и собеседника.
— Болит? — спросил Панька.
— Нет вроде. На душе плохо.
— Ты иди ляг. Мы тут посидим-посторожим. А ты вспомни что вспомнится, что всплывет, оно и поможет…
Василий лег в кухне на топчан, там была брошена белая овчина и большая красная подушка — кожаная.
В кухне хорошо — кухонная утварь не отвлекает, не тянет мысль на себя. А мысли у Василия как раз и не было — только эхо мысли и эхо боли. Голова моя, как пончик с дыркой, плавает в горячем масле, — подумал Василий и содрогнулся. Сюрреализм был тошнотворен. Его, как масло, обдавала обида. Она пузырилась, кипела. Но, может, как уксус: хочется пить, а вместо воды только уксус. Обида сжимала горло. О братьях Свинчатниковых Василий не думал. Думал о голубых городах.
В детстве хотелось ему счастья. И видел он счастье в голубых городах, красивых и чистых, похожих на Дворец культуры имени Сергея Мироновича Кирова, где занимался спортом, брал книги и пробовал научиться танцам.
Недавно он проходил мимо дворца: площадь загорожена павильонами с грязными витражами и хламом за стеклами. Стоят полуразобранные грузовики, тоже грязные, вываливается на площадь грязь и уголь больницы имени Ленина. Асфальт неровен, как лед позади бань. А сам дворец Коричнево-красный, в белых потеках, с упавшей штукатуркой. Но для чего, для чего он построен? Пивзавод? Лечебница для душевнобольных? Школа и штаб круговой поруки? Но не для света и разума. Взгляд дворца обращен книзу, к последней ступени. Дух дворца, если и был помещен в кумачовые лозунги, — истлел вместе с ними.
Голубые города перемещались в Саудовскую Аравию, сгоревший Кувейт, тяготели к белым колоннам Михайловского дворца, к Новгородской Софии и одинокому Георгиевскому собору.
Василию захотелось плакать — кто-то говорил, что именно плач способствует росту души и духовности. Так захотелось плакать, что он засмеялся.
С крыльца слышался разговор мужиков.
— Без нее никак даже мне, — говорил Панька. По интонации было понятно, что он имеет в виду женщину. — Ты бы, Лыков, ребеночка бы завел. Малышонка. Букарашку.
— Боязно. Жизнь вон какая.
— Жизнь самая та. Воспитывали бы по-хорошему. Скажем: врать плохо, красть плохо, партии всякие плохо. Сила должна быть в лошади, а не в партии. Разум и Бог в человеке: разум в голове, Бог в сердце.
— Я на Таню надеюсь, — сказал Лыков. — Родит нам внука, тогда мы и будем рады.
Василия потрясло: столько тоски и надежды было в словах Лыкова. Дикое одиночество сковало всех — одиночество стылых. Защитите свой дом детьми
Всплыла в его голове картина: на одуванчиковой поляне белая лошадь, на лошади девочка с бантом. На заднем плане вулканы, похожие на бутылки. Из вулканов шел дым. Васька улыбнулся абсолютной непостижимости его синеглазой детской подружки Нинки. Почему одуванчики? Почему вулканы? Но ведь и у вас получается, — как-то сказал ему старик Евгений Николаевич. — Наверное, дар божий можно передать по любви. Мне очень хотелось передать свой дар внуку. Но, может быть, я его недостаточно любил. Может, он невосприимчив к любви и полагает любовь занудством. Но скорее всего, у меня дара божия нет, только выучка и понимание. Слава богу, и это не мало.
Белая лошадь… Белая лошадь…
Танки Они идут дорогами. Нужно, чтобы дороги эти были по возможности безопасными. Где положено, танки развернут боевые порядки и двинут в бой. Васька должен был дороги знать, и если разрушен мост, скажем, обязан найти объезд. Если городок на пути танков забит нерасторопным противником, подавить его силу. Коль самому не справиться — зови на подмогу. Но быстро. Танки — техника дорогая, и жечь их без толку нельзя. На их более или менее безопасное продвижение работают и воздушная разведка, и агентура, и такие удальцы, как Василий Егоров.
В тот раз с ними поехал командир роты, мужик темный, разведкой как таковой он не занимался, просто служил, и волновали его лишь, как минимум, полковничьи звезды в конце пути.
Васька не помнил толком, как влетели они в городок Вернаме и врезались в немцев. Колонна немецкой пехоты пересекала площадь. Опытный шофер не стал пятить машину, а, распугав пехоту, развернулся круто с визгом покрышек и рванул на полном газу.
Командир роты героизм проявил — выхватил пистолет и, неловко придерживая дверцу машины левой рукой, выстрелил в пехоту разок.
— Почему не стреляли? — спросил, когда, отлетев от городка, машина остановилась у развилки дорог.
— А зачем? — ответили ему на вопрос вопросом.
Командир роты посопел, подумал и далее продолжать разговор о стрельбе не захотел.
— Так, — сказал он. — Поищем объезд. — Была минута тишины, и новый вопрос почти шепотом: — Где карты?
Все видели карты, они лежали у него на коленях на большом трофейном планшете из бычьей кожи. Командир разглядывал их, подсвечивая фонариком.
— Когда стреляли, обронили, — сказал шофер.
Сумерки уже были плотными. Откуда-то с поля тянуло запахом горелой резины.
— Так, — сказал командир. — Что будем делать?
Опять пошла минута тишины. Что говорить — все ясно: возьмут командира за волосок в штабе, когда он пойдет получать карты следующего квадрата — без старых карт новые не дадут.
Карты у командира, как Василий запомнил, были красивые, разрисованные красными и синими стрелками. Маршрут наступления проложен.
— Так, — сказал командир. — Доброволец найдется? — Ему бы сказать:
Парни, ждите меня тут до полуночи. Я пошел. Добровольцы бы сразу нашлись.
Незавидная судьба у командиров отделений: никакой материальной выгоды — ни денег, ни похлебки, и одежда та же, и сон короче, и все шишки на твою голову. А главное, ты впереди в бой идешь и первым делаешь шаг вперед, когда требуется доброволец.
Васька выпрыгнул из машины.
— Дайте-ка шмайссер. — Ему подали немецкий автомат, он лежал в рундуке на такой вот случай, сунул запасные рожки за пазуху и пошел, сказав: — Ждите меня здесь два часа.
У первых домов городка Васька сошел в канаву и побрел по ней, путаясь в густой, заляпанной грязью придорожной траве, наступая на доски, консервные банки, бутылки, но когда наступил на какое-то тело, явно тело, а не мешок с тряпками, вылез опять на дорогу и пошел, как ходят по дорогам свободные люди, придерживаясь правой стороны.
Тихо было. В отдалении слышалось фырканье и урчание моторов и командирские окрики. На крыльце ближайшего дома кто-то сидел. Васька подтянул со спины автомат, чтобы тут же одним движением выбросить его вперед и стрелять. На крыльце сидела собака, большая, черная. Только бы не пошла за мной, — подумал Васька, за ним почему-то всегда собаки увязывались. Собака посмотрела на него, зевнула и улеглась, свернувшись кольцом. Трое немцев, старик и две женщины, толкали ручную тележку. Наверное, последние. Васька им немного помог.
По площади, где развернулась Васькина машина, шли лошади. Солдаты вели под узды по паре здоровенных першеронов. Там, где они проходили, на асфальте белел в сумерках прямоугольник — командировы карты. Черт бы его побрал, — сказал про себя Васька. — Стратег — жопа. Пройдет последняя пара лошадей, и возьму. Но последняя пара остановилась, солдат-возничий нагнулся, поднял карты, даже отряхнул их. Васька не задумываясь шагнул к нему — он стоял невидимый в тени дома. Взял из его рук карты, сложил и сунул за пазуху. У него все было за пазухой: и пистолет, и запасные рожки, и гранаты. Теперь вот и карты. Васька ходил в танковом комбинезоне, черном. Не отбери он у немца карты, тот бы и не заподозрил в нем ничего, а сейчас немец смотрел на Ваську и все понимал. Он был и старше Васьки, и крепче, но Васька в секунду мог выбросить автомат из-за спины и стрелять. Немец был опытный солдат, наверное, из комиссованных по ранениям, он пробурчал что-то, кивнул Ваське головой, как кивают приятелю, и пошел. Лошади подождали, пока натянется повод, и только тогда тронулись, расстреляв темноту звоном подков. Васька ощутил их жар, запах их пота и их навоза. Шаг тяжеловозов его всегда озадачивал, они как бы думали перед каждым шагом — идти, не идти. Подковы их цокали, подзванивая, наверное, разболтались. Кавалерия чертова — и кузнеца с собой возят, и кузницу.
Сейчас, лежа на топчане в кухне, Васька вспомнил, что лошади уходили в туман, и одна из них была белая. И брови у немца-возничего были белые.
И тут случилось что-то странное в его голове, наверно, и в сердце, ему показалось, что он позабыл, как было, а было так: немец кивнул ему, как кивают приятелю, и протянул ему уздечку от белой лошади. Васька не мог залезть на нее — лошадь была громадной. Немец помог ему, и Васька поехал. Спина лошади была так широка, что на ней можно было сидеть по-турецки, — а на площадь выходили немецкие танки, они остановились, пропуская его.
