Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
Теперь уже жалко, что Нина сегодня застряла в Кратове (молоко у Берты Лазаревны убежало, всей семьей изгоняли противный дух с веранды, прежде чем сели завтракать) и не успела совершить победный рейд по магазинам. Все-таки жалко этой дуре французские тени бросать. Но, с другой стороны, чем дороже будет эта подачка, тем царственнее, величественнее сам жест. Так что не надо жадничать.
— И не будем ссориться, — сказала Нина, — ведь все в конце концов хорошо устроилось. Пусть каждая при своем останется. А это тебе на память о нашей встрече, — она вытащила из сумочки французские тени.
Ах как вспыхнули глаза у Антошкиной, этой почитательницы всего сложного, в корне отвергающей легкие пути к достижению высокой цели, или она и против такого соблазна устоит? Это было бы весьма обидно.
— Что это? — спросила Зина, — В магазине этой прелести не было.
— Ага, и не будет. Я раньше с рук купила.
— Так ведь это же дорого! — сказала Антошкина. Она еще не решалась прикоснуться к подарку, но по глазам было видно, что возьмет, можно не сомневаться.
— Не дороже денег, — парировала Нина, сама удивляясь, как естественно удается ей роль легкомысленной фифочки. — Да ты бери, бери. Я еще куплю, у меня денег хватит.
— Замуж, что ли, вышла? — теперь уже с откровенной завистью спросила Антошкина.
Ну конечно! Не признаваться же, что деньги Алла Константиновна прислала, а она вот теперь шикует на мамочкины деньги, — это явно снизит ситуацию. Ну а где она еще могла деньги взять? Украсть? На панели заработать (а что? занятно было бы и такую роль разыграть: «Ах, вы меня оттолкнули! А теперь я видите кто? Видите, что вы сделали? Но я все равно вас всех с потрохами покупаю». Но это оставим в запасе, для другого раза, да и дура Антошкина от страха перед содеянным под стол полезет). А жених — это звучит.
— Да знаешь, появился тут один. Может быть, и выйду.
— Ну, за твое счастье! — нашла верный выход Антошкина и подняла бокал с остатками шампанского.
За счастье отчего не выпить? Но посуду мы здесь бить не будем, тем более что счастья и в помине нет, ничего не сглазишь. Хотя такую вот хапугу вокруг пальца обвести — это, сами понимаете, приятно, но, конечно, счастьем не назовешь. А она сейчас, совсем разомлев, с вопросами привяжется: кто он, да какой? Ну какой-какой! Ясное дело, что принц, и пойдем отсюда. Берешь ты эти тени или нет? Я не заплачу, если и откажешься, они действительно стоят порядочно, и неизвестно, отважится Нина еще раз себе такие купить. А все Берта Лазаревна с ее несчастным молоком!
— Ну как вы там? — спросила Нина перед тем как проститься, когда уже вышли на улицу.
— Нормально. Каникулы сейчас. А я в приемной комиссии работаю. Хватились уже, наверное, надо бежать.
— Девочки все здоровы? Никого не выгнали?
— Ханбекова от нас ушла, еще в том году, перед весенней сессией.
— Вы уже на Горах?
— Да, будем в августе перебираться.
— Ну, привет. Как-нибудь загляну.
— Приезжай, конечно.
Ах как хорошо посидели! Все у нас прекрасно и замечательно. Да, про колбасный яд она не спросила, но ясно ведь, что чепуха.
25
Но слышите: трубы, грубы поют! И где-то на дальних подступах к университету, на проспектах и транспортных пересечениях, а больше всего, конечно, на Стромынке и на Горах уже перемещаются, стягиваясь и собираясь с силами, легкие летучие отрядики. Это для них поют трубы, и в назначенный час согласно своим маршрутным заданиям они окажутся здесь, на белокаменной лестнице, слитые в единый сверкающий разноцветный поток, кипящую лаву парада-набега стремительных амазонок. И за внешней благопристойностью, как за негромким шуршанием одежд, щелканьем каблучков и всплесками смеха, будет скрываться сверкание юных тел, бешеный галоп, звериный вопль разверстых глоток и звон натянутой тетивы, бесконечное, беспощадное движение, стремление достичь, пленить, растоптать (только как бы в этой толчее не промахнуться, не сразить и не расплющить того одного-единственного, кто должен в ближайшем, недалеком уже будущем стать женихом и достойным спутником — кажется, такое появилось в повестке дня. Но не будет принц перебегать дорогу несущейся визжащей толпе, не совсем он, наверное, безмозглый, если все-таки принц). А затем — великий, таинственный, без доступа посторонних обряд в самой большой аудитории и выкидывание распотрошенных, жалких тел под тяжелые колеса троллейбусов на улицу Герцена.
Но до того как это достигнет апофеоза, можно метко пущенной стрелой взлететь под самый купол, чтобы оттуда, с высоты, наблюдать этот праздничный, сверкающий поток, заполнивший широкую лестницу, и так, со стороны, но всем существом (да и обличием тоже, потому что сегодня, первого сентября, Нина впервые не чувствует ни малейшего неудобства от своих одежд, приведенных предыдущими стараниями к полному соответствию высоким модным стандартам) чувствовать свою принадлежность этому могучему движению. И как витая плеть, звенит, подхлестывая его, пронзительная трель звонка.
(И тогда она почувствовала то же, что было у нее уже два, раза с Виктором — один раз там, перед чердачной дверью, а другой раз — в Кратове, когда она прижималась щекой к шершавой коре, когда возникало спокойное чувство полета над рушащейся, вздыбленной землей и только хотелось, чтобы этот полет длился подольше, дольше, чтобы он никогда не кончался, хотя, конечно, такого не может быть.)
Так радостно, неожиданно даже начался этот год. Кратовская жизнь выдохлась, иссякла задолго до конца августа. Тут все сыграло свою роль: и конфликт, так и не проявившийся, вызванный появлением Виктора, и обвинение в воровстве, конечно, осевшее в памяти Татьяны (пусть она потом в нем разуверилась, но все равно тень какая-то осталась), и разоблачение выдумки с Борисом (а так хотелось с ним познакомиться, если честно признаться), и ставшие регулярными и такими приятными отлучки из Кратова в Москву (корысть, черт побери, заела!), и, что вовсе удивительно, возобновление после той случайной встречи отношений с Антошкиной, к которой Нина заглядывала на факультет, чтобы передохнуть от беготни по магазинам, пообедать в родной столовой «под аркой» или даже, если было настроение, выпить, вместе с Антошкиной, разумеется, по чашке кофе в роскошном кафе «Националь» на углу Манежа. Было тут, конечно, и некоторое победительное чувство, особенно когда они сидели в этом кафе, а сквозь высокие, почти от потолка до земли, стекла был виден оживленный перекресток Манежа и улицы Горького, на котором минувшей зимой, в разгар каникул, Нина рыдала от одиночества и неприкаянности, а теперь ведь все это ушло-прошло, все в полном порядке, у нее даже есть жених, о котором дура (нужно быть к ней, наверное, снисходительнее, да и благодарной за все это, но ведь из песни слова не выкинешь, даже если оно такое грубое) Антошкина не переставила спрашивать. Да есть он, есть — ну что тут особенного, обыкновенный принц, черт побери, с машиной, конечно, и квартирой, а в квартире — картины на стенах и мебель в чехлах, а родители — в долгой заграничной командировке, года через два только вернутся.
Все это не так уж трудно придумать на третьем году московской жизни. Алла Константиновна, конечно, была права, предполагая, что Москва может многое дать молодой провинциальной дурочке (ну если уж Антошкину обозвали, к себе тоже не стоит быть снисходительной, потому и скажем прямо — дуре).
К тому же от Антошкиной протягивалась прямая нить к остальным девочкам из их прежней комнаты, к тому желанному мероприятию с шампанским и конфетами, когда все будет прощено, забыто и восстановлено. Наверное, только тогда и удастся вытащить из души эту старую занозу.
Но сначала нужно было решить, как быть с вещами. А как решить? Куда девать всю эту уйму тряпок, коробок (с обувью) и прочее барахло? Все это громоздилось в квартире Канталупов на Таниной кровати. Черт его знает, почему именно на кровати, словно Нина не могла найти ему другого места в такой большой квартире. Но тем более нужно было все это куда-то ликвидировать, потому что не вечным же будет кратовское сидение, а куда девать, спрашивается?
Честное с ниш в пору дешевую распродажу устроить, а на вырученные деньги купить несколько книг в букинистическом. — они много места не займут, их у Тани оставить можно, чтобы в общежитии не украли. Но ведь это так, мечта идиота, не будет Нина, конечно, все это богатство разбазаривать, должна, в конце концов, блистательная амазонка иметь соответствующие одеяния! Ну хорошо — не будет. А хранить их где? Все мудрейшая Алла Константиновна, кажется, предусмотрела — как дочку развлечь, как ей горькую пилюлю подсластить, а о том, куда это лекарство девать, не подумала, наверное. Или знает все-таки — нужно ей — только позвонить?
А может, действительно, — хорошо бы собаку, купить? В том смысле, что женихом обзавестись. Пускай только женихом — безо всяких там сыто-благополучны., перспектив в виде дома полной чаши, благовоспитанных карапузиков (двух или трех?), восседающих рядом с ними, довольными родителями, за чинным утренним чаем (а как же столь необходимая по утрам чашка кофе? Да подождите вы, ну что вы все кричите и требуете? Мне после утренней пробежки ванну принять надо! Не понятно разве?), безо всяких там соблазнительных атрибутов в виде широкой двухспальной кровати и нежного поцелуя в лоб — «Спи, котик!» — «Спи, кошечка!». На фиг все это нужно? Пусть он будет только женихом с квартирой (хоть двухкомнатной в Теплом Стане), чтобы можно было все это имущество спокойно расположить (надо полагать, что не сопрет он ничего), по только без родителей (зачем ей всякие косые взгляды и кривые улыбки, да с нее и собственной мамочки хватает — неизвестно, как она еще к этой ситуации отнесется, но в свете новых обстоятельств простит, манерное), родители пусть будут (вообще-то!), но в какой-нибудь дальней поездке — на острове Врангеля или, лучше бы, где-нибудь за границей, в Африке, например, сейчас многие едут…
