Пётр Вершигора - Дом родной
Словом, если бы Зуев ничего о нем не слышал от Швыдченки и его семьи, если бы не почитал немецких рекламных проспектов и брошюр, а просто встретил его на фронтовых перекрестках или в шумных коридорах института, то сразу бы определил: перед ним человек, одержимый глубокой, всепожирающей идеей.
— Письма отца, — требовательно спросил он у Швыдченки, — и тетради с записями… целы?
Швыдченко заверил его, что жена сохранила каждую бумажку. Но видно было, что он не успокоится. Пришлось тут же на зуевской машине подъехать на квартиру. Но и там он, запрятав всю переписку в огромный кожаный портфель-чемодан, опоясанный ремнями, механически, не глядя в тарелку, хлебая украинский борщ и обжигаясь брянской бульбой, слушал только кого-то властного внутри себя. Спросил, пообедав:
— Семенная делянка? Немедленно надо посмотреть.
Зуев и Швыдченко, переглянувшись, поняли: «Надо посмотреть. И немедленно». Так уж, видимо, необходимо было этому странноватого поведения хмурому человеку. А убежденность, переходящая в одержимость, одержимость той степени, когда простаки, сочувственно перемигиваясь, называют ее сумасшедшинкой, способна заражать других. К тому же, эти другие были тоже одержимы. Еще не обтерев как следует губы, Николай Панасович хозяйской походкой летящего к цели снаряда направился к зуевскому трофейному «зумашу».
И только на делянке, окинув недовольным взором ее размеры, потерев в руках стручки, Штифарук немного успокоился.
— Оно? — спросил Швыдченко, промеряя вместе с ним широкими шагами площадку почти квадратного опытного поля.
— Да. Маловата, правда, но год для науки выигран. Спасибо. Год, понимаете…
Швыдченко подмигнул заговорщически Зуеву, развел руками, словно не понимая, к кому относится благодарность этого чудаковатого майора.
— А теперь, человече добрый, больше уже не бегайте и не беспокойтеся. Письма у вас в этой торбе, поле люпиновое — ось оно. Пощупали? Теперь сядем о тут на траве, и расскажите вы нам толком, шо оно такое? Какая тут проблема, в чем ее сила? И какие наши задачи, — Швыдченко кивнул на покачивающиеся на ветру пучки стручьев.
Штифарук впервые за всю встречу посмотрел на собеседников открытым взглядом. Удивление и радость, что есть на свете люди, которые понимают его заботы и цель жизни, вдруг совершили чудо. Взгляд, как бы запрятанный внутри, словно перевернулся и залучился, устремившись на собеседников. И они больше не могли оторваться от этих теперь открытых, честных, зовущих глаз.
— Проблема безалкалоидного люпина действительно имеет свою историю, — начал Штифарук. — Она стара как мир и все растущее на земле. Думать о ней начали еще наши земские агрономы. Умные, кстати сказать, люди. В земстве работал и мой отец. Еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году закладывались опыты. Затем был известный декрет Ленина о селекции сортов и разведении семян, об опытных станциях. Но, я думаю, вы уже прочли работу Юрьева «Селекция» и разделы в ней о горьком синем люпине, многолетнем (желтом) на Кавказе и белом — во Владимирской области. Все это, как предысторию, я опускаю. Серьезные поиски начались в тридцать первом — тридцать втором годах. С этих лет надо начинать его историю. — Майор приподнялся и показал собеседникам на их же поле.
Зуев взглянул на Швыдченку, на его смешливые, темные, как черносливины, глаза, и у него мелькнула мысль, что слушают они этого человека с сумасшедшинкой точь-в-точь как Сашка с товарищами его, Зуева, собственные беседы о жизни и делах учителя Подгоруйко.
— Почему с тридцать первого года? — с Сашкиным любопытством спросил Петр Карпыч.
— Потому что для Германии это была одна из важнейших экономических проблем. Кормовой люпин для страны с песчаными почвами, да еще готовящейся ко второй мировой войне, был не менее важен, чем, скажем, автострады. Единственный даже среди бобовых, люпин имеет сорок процентов белка. А, скажем, во много раз более трудоемкий маис дает его только двадцать. Но природа поставила барьер. Яд! Он стои́т как часовой на страже. Зеленое мясистое белковое вещество она отравила алкалоидом. Вот и эти годы мой отец, занимаясь селекцией других культур, обнаружил простейшим эмпирическим путем…
Швыдченко глянул на Зуева, и они рассмеялись. Но Николай Панасович не заметил этого или не обратил внимания.
— …Отец установил, что не все растения отравлены алкалоидом. Есть в природе и экземпляры чистого, безалкалоидного, пригодного в пищу мышам…
— Почему мышам? — спросил Швыдченко.
— Потому что для опытов этих растений было мало, а животных при таких опытах надо губить тысячи. А кроме того, мыши…
— Ну, это известно, — нетерпеливо перебил увлеченно слушавший Зуев.
— Отец опубликовал свою… гипотезу. Перед наукой встала проблема. Найти такой способ, проявитель, что ли, который на корню определял бы у растения наличие или отсутствие этого бдительного часового природы — алкалоида.
— Значит, природа потеряла бдительность? — вырвалось у Зуева.
— Совершенно верно.
— Подожди, не перебивай, — шепнул Зуеву Федот Данилович.
— Это при том, что вот на таком поле может быть пятьдесят индивидов…
Швыдченко огорченно свистнул:
— Вот морока.
— Да. Но мороку нужно было преодолеть. Как создать кормовую базу из люпина — эту задачу потребовала решить немецкая военная стратегия.
— Вот оно куда закрутилось дело, — сказал Швыдченко.
— И немцы взялись. Они создавали сложнейшие реактивы, построили фабрики, где химики — современники и обожатели Гитлера — варили такое зелье, в котором были химические соединения с десятками буквенных обозначений. Спринцевали, имитировали, провоцировали люпин. Но алкалоид не поддавался.
— На, выкуси, — крякнул с удовольствием партизан.
— Федот Данилович, — взмолился теперь Зуев. — Ну дайте же человеку говорить.
— Способ был найден русскими.
— Ваш отец?
— Нет. Науку двигают не одиночки. Еще раньше в Ленинграде профессор Иванов и его помощник доцент Смирнова нашли, для других целей; самый простейший реактив — раствор йода в йодистом калии. Вот он! — и Штифарук достал из бокового кармана пузырек с почти бесцветной жидкостью. — Если в эту жидкость опустить зернышки, не имеющие алкалоида… — майор растер одну стручковину, опустил три зерна, взболтал.
— Ну и что?
— Как было, так и есть. Зерно и жидкость.
— Значит, растение свободно от алкалоида. Если бы у нас был под рукой горький люпин, жидкость стала бы ржавой, а то и совсем темной. И вот в этом простом растворе и было решение проблемы. Дальше уже дело селекции: года за два отобрать семена, затем за три-четыре года закрепить свойства, создать элиту…
— И ваш батько добился такого безалкалоидного люпина? — спросил Швыдченко.
Майор Штифарук тяжело задумался.
— Да, в середине тридцатых годов у него были опытные грядки отобранных семян. Он опубликовал свои наблюдения. Еще не было сорта, то есть закрепленных, передающихся по наследству свойств. Он торопился и передал часть семян в массовый, колхозный посев. Но он был оклеветан завистниками. И у него было отнято два года, а опытные семена утеряли. А в это время немецкие ученые, использовав реактивы Иванова и Смирновой…
— Украли? — вскрикнул Зуев.
— Нет. Этого нельзя утверждать. Проблема, назревшая в науке, почти всегда решается многими людьми в нескольких странах. Немецкий ученый Зенбуш также публиковал свои работы о кормовом люпине. И это понятно. Эта проблема для них была важнее. Разработку ее подталкивала военная стратегия. И к тридцать девятому году был выведен люпин с желтыми цветами и белым зерном, нерастрескивающийся, безалкалоидный сорт. Под названием «Вайка». Вот этот.
Штифарук замолчал. Молчали Швыдченко и Зуев. Каждый размышлял о своем. Зуев с горечью подумал: «Вот еще одна печальная история русского научного открытия. История трагической судьбы неудачника. Похоже, даже обворованного».
Он, начинающий работник науки, видевший среди гостей Башкирцевых и физиков, и художников, и писателей, и искусствоведов, и архитекторов, был наслышан о лабораторно-закулисной стороне творческих поисков. Ему, хоть он и сомневался в этом, не раз приходилось слышать, что есть в этой среде и такие, что «на ходу подметки рвут» — крадут и мелодии, и сюжеты, и идеи, и гипотезы, и конструкции.
Недавно он сам натолкнулся на такую же историю изобретателя первой в мире автоматической винтовки Якова Рощепея — русского солдата, обворованного сначала царским тупицей генералом, а затем австрийцем Манлихером и американцем Томпсоном.
— Невеселая история, — сказал наконец Швыдченко.
— Почему? — спросил Штифарук.
— Как же. Ведь украли у нашей страны. Да и отцу вашему, Опанасу… не повезло.
