Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 2)

—  Ну как там за границей жизнь: слаще нашей? — кричал на ветер Кузьма, стараясь перекрыть гул мотоцикла.— Или как говорят: хорошо там, где нас нет?

—  У кого карман набит, тот и живет! — также орал в ответ Степан.— Да не в сытости счастье!.. Обклей тебя деньгами, а если душа голодная, то какая в том радость!

—  Вот! Вот! — соглашался Кузьма, но не унимался, пытал еще: — А ты чего долго плутал-то? Не пускали, что ль?..

—  Контузило меня, оглушило, и я в плен угодил, понимаешь?.. Чуть не подох в лагере — не знаю, как и вынес все!.. А под конец, когда немцев прижали, они стали подчистую решать людей жизни! И наш лагерь хотели извести!.. Мы в побег ударились и через другую границу перемахнули — в Голландию попали!.. А как война кончилась, я хотел домой сразу, а тут вести дошли — кто был в плену, того дома в лагеря сажают за измену... Тут я призадумался. И домой боюсь писать — как бы худо ребятишкам и жене не было. Да и стращали охочие люди изо дня в день — мало, мол, что сам пострадаешь и вся твоя жизнь под откос пойдет, но и на детей твое клеймо ляжет, всю жизнь будут с ним жить и не соскребут... Вот так я и промучился несколько лет. А потом начал хлопотать и в посольство наше писать. Да и здесь натерпелся страху — а вдруг, дескать, откажут, тогда куда, в петлю лезть? Раз-ре тебя там кто станет после этого на работе держать? Мигом за ворота вышвырнут — и подыхай как собака... Нет, браток, этого тебе не понять, что значит без родины жить! Сказали бы — ползи до России ползком, и пополз бы, лишь бы до своих добраться, хоть умереть, но дома, на своей земле...

—  Оно известное дело — родина! — радостно подытожил Кузьма.

Они вырвались из перелеска на бугор, и внизу в рассветной дымке открылась родная деревня.

—  Это не твоя Черемшанка будет? — закричал Кузьма. Избы еще тонули в молочном тумане, но где-то за ним уже всходило солнце, расцветая желтым цветком.

Степан не выдержал, вскинул руку на плечо мужика.

—  Останови, друг!

Мотор заглох, Степан слез, разминая одеревеневшие ноги, долго глядел с бугра на деревню.

—  Теперь я сам дойду...

—  Ага! — Кузьма догадливо заулыбался.— Супризом хочешь? Понимаю!..

Степан порылся в чемодане, достал кожаные перчатки, протянул мужику.

—  Обидеть желаешь?

—  Нет, от души дарю, чтоб память была! — Степан насильно вложил в руки Кузьмы перчатки.— И жду тебя с женой в гости, слышь? Непременно! И с Егором тебя познакомлю — хорошие люди должны знать друг друга!..

Они простились, Кузьма вскочил на мотоцикл и скоро скрылся в золотистой на восходе завесе пыли...

Ковыльная трава на бугре чуть шевелилась под слабым рассветным ветром. Степан чиркнул спичкой, закурил, но, сделав две-три затяжки, загасил сигарету подошвой ботинка и, рванув чемодан, пошел напрямик через поле, по бездорожью, с хрустом давя высохшие стебли бурьяна.

Увидев вдалеке трех подростков, он остановился, передохнул.

Они шли овражной низиной и вели на привязи трех разномастных коров. Он двинулся наперерез им, царапая кожу чемодана, чуть не волоча его по бурьяну. Ребятишки придержали коров и, похоже, стали ждать, когда он подойдет ближе.

Степан уже хотел крикнуть им что-то, но они опередили его и поздоровались первыми, как заведено всегда в русской деревне, и он окончательно почувствовал себя дома. От взгляда его не укрылось, что они встретили его с некоторой настороженностью, переглянулись между собой - нездешний вид его не вызывал, видимо, их доверия, а может быть, смущало то, что он с чемоданом лез напрямик по заброшенному полю, а не шел, как все люди, по дороге.

—  Ты чей? — спросил он паренька, загорелого до смуглоты, с розовым облупленным носом.

—  Я Дымшаков!

—  Ив самом деле похож! — обрадованно подтвердил Степан и обернулся к другому веснушчатому, белобрысому пареньку.— А ты кому родия?

—  Черкашин я...

—  Ага!.. Ну и как мать? Здорова? Все в сельсовете работает?

— Там...

Он встретился глазами с третьим подростком — темно-русым, державшимся чуть замкнуто и строго. В то время когда его сверстники улыбались, он был не по-детски задумчив, словно чувствовал себя взрослее их.

—  А... ты?

Мальчик, точно раздумывая, сузил густые ресницы, потом вскинул стриженую голову.

—   Гневышев...

Степану показалось, что он ослышался, но перед ним сияли родные до боли глаза Авдотьи, и, сделав неуверенный шаг вперед, он проговорил, тяжело ворочая языком:

—  Что ж мы, сыночек, не признаем друг друга, а?

Мальчик побледнел, отступил от него, глаза его расширились, потом он рванулся к нему, повис на шее,за-хлебываясь от крика:

—  Тя-а-ть-ка-а!.. Тя-а-ть-ка мой!..— По щекам его текли слезы, он глотал их, и смеялся, и повторял как одержимый: — Тя-а-ть-ка-а!..

Прижимая сына к себе, Степан гладил его узкие плечи и тоже ничего не видел от слез.

—  Пойдем скорее домой! — опомнился наконец Пе-тюнька и потянул отца за собой.— А то мамка на ферму уйдет!..

Он взял отцов чемодан, но, отойдя несколько шагов, вспомнил о корове и повернулся к товарищам.

—  Покараульте нашу Пеструху, ладно? А я потом ваших попасу!..

Степан подчинился сыну, а тот, не выпуская чемодана и большой отцовской руки, все оглядывался на него и обжигал нестерпимо счастливым взглядом. Уже попадались на улице первые знакомые черемшанцы, узнавали Степана, бросались навстречу, жали руки, обнимали, и он шагал, жмурясь от полыхавшего в стеклах окон солнца, и голова его кружилась, как хмельная.

Едва они ввалились на свой двор, как Петюнька истошно закричал:

—   Ма-а-ам-ка-а!..

Авдотья выскочила на крыльцо, испуганно охнула;

—  Да что с тобой, господи?..

Она видела пока одного лишь сына и не обращала внимания на того, кто стоял рядом, но вот беспокойный взгляд ее коснулся застывшего, побелевшего лица незнакомца с седыми прядями надо лбом и угольно-черными бровями...

—  Степа...— побелев, тихо выдохнула она,— Неужто ты?

Силы вдруг оставили ее, и она не удержалась бы и рухнула с крыльца, если бы он не подбежал и не подхватил ее на руки. Она не кричала в голос, как все женщины, встречавшие своих мужей после долгой разлуки, только уцепилась за полы его плаща и, уронив голову ему на грудь, тряслась и исходила тихими слезами. Он не успокаивал, не утешал ее, а сам судорожно глотал слезы, никого не видя, еще не веря до конца, что кончились все его

муки...

Степан первым заметил русоголовую девочку, испуганно жавшуюся к крылечной балясине, и понял, что это его дочь, и поманил:

—  Иди ко мне, Машенька...

Девочка оглянулась на дядю Мажарова, стоявшего рядом, он подтолкнул ее, и она робко, точно по хрупкому льду, шагнула к отцу, ухватилась за его протянутую руку и прижалась к ней щекой.

Так, не выпуская из объятий Авдотью, облепленный детьми, он вошел в избу и опустился на подставленный какой-то старухой табурет. Что это за бабуся? Где и когда

он видел ее глаза?

—  Это Мажаровы — мать и сын,— уловив его взгляд, пояснила Авдотья.— У нас квартируют...

—  Это какие! Уж не те ли самые?

—  Да, да, те самые! — ответил за хозяйку Константин и, шагнув от порога, пожал Степану руку.

Степан не отпускал от себя ни на шаг ни детей, ни Авдотью, пока она не вспомнила, не всплеснула руками:

—  Батюшки! Я совсем ополоумела от счастья! Коровы-то мои, поди, ревмя ревут!

—  Я тоже пойду с тобой на ферму! — Степан поднялся.

—  Ты же устал с дороги, отдохни,— просила Авдотья, но по глазам ее было видно, что довольна она без меры.— Я живенько их подою!..

Но Степан не захотел расставаться с нею даже на какой-то час и, сбросив плащ, вышел вместе с Авдотьей на улицу. Деревня уже проснулась: хлопали калитки, выгоняли овец, шли за водой к колодцу.

Доярки на ферме мигом сбежались, целовали Авдотью, иные плакали, стоял такой гам и крик, что ничего нельзя было разобрать.

—  Иди, Дуня, иди домой! — наперебой уговаривали они.— Мы разберем твоих коров и подоим. Один раз в жизни такое бывает! Иди!..

И Авдотья уступила, взяла Степана за руку, и так, не

разнимая пальцев, как молодые, они снова шли по улице, опять здоровались со всеми, но будто никого не видели.

Изба уже опустела, ребята убежали пасти корову, Макаров с матерью ушли в поле, сквозь распахнутые настежь окна доносился шум улицы.

—  Помыться бы мне,— сказал Степан,— а то я пропылился насквозь...

—  Может, на речку сходим? Искупаемся?

—  В самый раз!

Они остановились посредине избы, посмотрели друг на друга и, точно сговорившись, молча обнялись и стояли так, не дыша, слушая, как бьются в счастливом ладу их сердца. Потом Авдотья, открыв сундук, стала вынимать мужнины рубашки — старые, еще памятные ему, чисто выстиранные, отутюженные, и совсем новые, недавно только сшитые.

—  Ну как, по душе тебе? — спросила Авдотья и развернула одну рубашку — небесно-голубую, с открытым воротником и короткими рукавами.— Нынче весной в сельпо зашла, гляжу — какой красивый материал, дай, думаю, сошью еще одну рубашку — вернется к лету и наденет ее...