Хозяйка леса - Вера Федоровна Бабич
— Михаиле Кузьмич, чего бродишь по нашей усадьбе ночью, в такой холод?
Ну и великанище! Головой месяц закрыл. Черный полушубок распахнут, шапка на затылке. Мороз не берет его…
Куренков неожиданно стиснул ее плечи, приблизил свое лицо к ее лицу и, обдавая жарким дыханием, отрывисто заговорил:
— Доколе мне муку терпеть, Настасья. Васильевна? Сними с сердца камень, желанная ты моя. Не могу я без тебя, пойми! Я не парнишка молоденький, стыдно признаваться: который вечер караулю тебя перед усадьбой. Хоть одним глазком поглядеть… Свет не мил, хоть беги из поселка!
Анастасия Васильевна растерянно отступила:
— Что вы такое говорите, Михаила Кузьмич!
— Жизнь мне без тебя — не в жизнь… Давно хотел признаться, да смелости не хватало. Казни или помилуй, только реши ты со мной, прошу тебя…
Куренков стоял, опустив голову. Ей стало жаль его. Она привыкла видеть его веселым, шумным, хитроватым шутником, мастером «себе на уме», а сейчас он стоял перед ней такой покорный, растерянный.
— Михайла Кузьмич. — Не сердитесь на меня… Вы очень хороший человек, я ценю ваше отношение ко мне, но… вы сами понимаете…
Куренков поднял на нее глаза. Недобрая усмешка скривила его губы.
— Конечно… Куда нам? С суконным рылом да в калашный ряд. Чай, не инженеры… За инженером и самой не стыд погоняться…
Краска гнева и стыда залила лицо Анастасии Васильевны.
— Как вы смеете… — начала она срывающимся голосом. — Кто вам дал право… — Не договорив, она резко повернулась и пошла к дому, не разбирая дороги. В ушах стоял звон, кровь больно толкалась в голову.
Куренков догнал ее, стал на пути.
— Постой, Настасья Васильевна, — заговорил он умоляюще. — Не сердись на меня, дубину. Сам не знаю, как с языка сорвалось. Дурак я, поверил Стрельцовой… Да, я сам, ежели кто про тебя брехать почнет, своими руками… — Куренков потряс в воздухе огромными кулаками. — Не сердись, бога ради…
Анастасия Васильевна молчала. Куренков шел рядом, покорный, убитый ее молчанием. Она по пояс провалилась в яму. Он легко, как ребенка, поднял ее.
— Валенки вытряхни. Простудишься. Обопрись на мое плечо.
Он снял с нее валенки, сам вытряхнул из них набившийся снег, бросил ей под ноги свою шапку, чтобы она, надевая валенок, ногой не оступилась в снег. Он встревожился, когда увидел, что она прихрамывает. Если бы она позволила, он, как пушинку, понес бы ее. Он взял ее под руку, с тревогой и любовью спросил, не сильно ли болит нога. Она поблагодарила, попросила не беспокоиться. У крыльца она протянула ему руку. Куренков с надеждой заглянул ей в лицо.
— Спасибо вам, Михайла Кузьмич, за доброе ко мне отношение. Спокойной вам ночи.
Куренков сник. Сказала так, будто никакого разговора не было. Уж лучше бы гневалась, а то, как улитка, спряталась в свою раковину, не подступиться. Э-эх, дубина! Зачем помянул про Алексея Ивановича? Поверил чертовке Стрельцовой. Настасья Васильевна — женщина гордая… Не простит…
— За те слова прости, Настасья Васильевна. Знай, друг я тебе навечно. В обиду никому не дам. Любовь ты моя гордая!
Стараясь умерить свою медвежью силу, Курейков стиснул руку Анастасии Васильевны, шумно вздохнул и, давя снег меховыми унтами, пошел от крыльца прочь. Рядом с ним на снегу заколыхалась непомерно длинная тень: месяц клонился к закату, посылая на землю косые лучи. Анастасия Васильевна глядела ему вслед и с горечью думала: «Гордая любовь…» Люди видят, говорят, что я гоняюсь за Алексеем Ивановичем. «Гоняюсь!»… Я люблю его. Что мне до людей?.. Как сказал Куренков: «Друг я тебе навечно. В обиду не дам»… Если бы такие слова сказал ей другой…
Меркло голубое сияние морозной ночи, на пышных сугробах усадьбы потух фосфорический блеск, белыми привидениями застыли деревья в усадьбе. Боже мой, как тихо все вокруг, как торжественно тихо на земле, а в душе — смятение, и боль, и тоска.
— Главный приходил, — хмуро сказала мать, когда Анастасия Васильевна вошла в комнату.
— Алексей Иванович?! — радостно вырвалось у Анастасии Васильевны. — Что же он говорил, мама?
— Спросил где ты. А я почем знаю? Который вечер тайком от меня куда-то бегаешь…
Анастасия Васильевна обняла мать, прижалась сияющим лицом к ее груди, и этим немало удивила старуху: Настенька ее с детства не выказывала ни нежности, ни ласки..
— Что так смотришь на меня, мама?
— Не гневайся, дочка. Скажу, что думаю. Выбрось его из головы.
— Кого, мама? — с деланным удивлением спросила Анастасия Васильевна, снимая полушубок и не глядя на мать.
Матвеевна плотнее завернулась в шаль, на худой, сгорбленной спине разметались седые косицы.
— Не прикидывайся, Настя. Поняла я, отчего ты по ночам вздыхала… Поняла я, куда ты по вечерам бегала. Его встречала?
Анастасия Васильевна хотела шуткой успокоить мать, сказать, что она ошибается, но слишком печальны были глаза матери, и старческий голос звучал обидой.
— Ладно, мама. Что об этом толковать? Садись-ка лучше к столу, поужинаем вместе. — Анастасия Васильевна вынула из печи горшок с молоком.
Старуха взяла из рук дочери кружку, но пить не стала. С тревогой смотрела она на свою Настеньку и молчала.
— Мороз усиливается. Завтра в лес меховые чулки надену. А что, Парфенов не приносил перечетную ведомость? Нет? На него похоже.
Матвеевна не сводила с нее глаз.
— Чует мое сердце, Настенька, принесет он тебе одно горе-горькое. Откажись от него, доченька. Отвернись, пока не поздно…
Анастасия Васильевна молчала, облокотись на стол и глядя перед собой погрустневшими глазами. Матвеевна тяжело вздохнула и ласково погладила руку дочери.
— Что же он? — осторожно начала она, не называя имени Баженова. — Обещал с ней развестись, что ли?
Анастасия Васильевна не шевельнулась. Только брови слегка дрогнули.
— Он мне ничего не обещал, мама.
— Господи! — горестно воскликнула старуха. — Что ж с тобой будет, Настенька?! Пожалей хоть ты себя, коли у него совести нету!
— Успокойся, мама. Мы далеки друг от друга. Я его люблю, но, может, никогда не скажу, что люблю… Он все видит, все понимает и молчит… Он любит свою жену.
Матвеевна обняла дочь:
— Не мучь себя, Настенька. Отвернись от него. На что надеешься?
Анастасия Васильевна грустно улыбнулась:
— Я себя не спрашиваю, мама: есть надежда или нет…
В своей комнате, прежде чем зажечь свет, Анастасия Васильевна постояла у окна. Темнота сгущалась. Звездочками мелькали редкие огни фонарей в поселке. Самая далекая звезда — на площади. Оттуда — рукой подать — «его» дом. Побежать бы к нему,
