Криницы - Шамякин Иван Петрович
Волотовичу хотелось показать секретарю ещё свинарник с механизированной кормокухней. Но свинарник этот находился в Задубье, за три километра, а на дворе начиналась метель.
Журавский шутливо запротестовал:
— Смилуйтесь, Павел Иванович. Тем более что я, по правде сказать, приехал к тестю в гости. Жена там ждет, родичи… Идёмте лучше погреемся.
В хате у Степана Костянка было, как на праздники, намыто, начищено, прибрано. Печь дышала жаром и такими ароматами съестного, что сразу разгорался аппетит. На чистой половине Даша накрывала столы, накрывала искусно, по-городскому, и в доме все ей подчинялись. А она сама любовалась плодами рук своих и тут же укоряла растерявшихся родителей:
— Что это вы точно к свадьбе готовитесь! Просто пообедаем — и все.
Но и Степан Явменович, и Улита Антоновна, и сама Даша знали, что будет не просто обед, так как людей придет немало, даже если и не приглашать; одни захотят повидать Романа Карповича, другие — Дашу.
Адам пришел из школы, потянул носом воздух, увидел Дашу с засученными рукавами и, вместо приветствия, пошутил:
— Приемчик налаживаешь в честь нового секретаря, Дарья Степановна?
Матери, должно быть, послышалось что-то обидное в этих словах, и она сказала в сердцах:
— Типун тебе на язык, Адамка.
Костянки рады были возвращению зятя и дочки в родной район. Улита Антоновна, правда, сначала потихоньку спросила у Даши:
— Дашенька, а не понижение это для Романа? Но Степан Явменович одобрил их переезд сразу же, как только получил письмо, рассуждая просто и по-крестьянски мудро:
— Давно бы так. А то все Потапов выделяли. Нет, Потапы колхозов не подымут. Теперь нужны люди ученые. Вот это дело другое! Волотовича — в колхоз, Журавского — в район. Напрасно Бородку отпустили. Из него тоже председатель вышел бы…
Но ещё больше приезд Журавских обрадовал Лемяшевича. Он и сам не понимал причины своей радости, но ходил последние дни именинником, с нетерпением ожидая нового секретаря, словно тот вёз лично для него новую жизнь. Он не выдержал и пришел к Костянкам раньше всех. Увидел Дашу и смутился, как влюбленный. А она долго и крепко жала ему руку, весело смеялась.
— Ага, стыдно вам? Ни одного письма — подумать только! — Писал.
— И он называет это письмом и оправдывается. Когда приехал, написал, поблагодарил — и конец дружбе. Я думала, вы женились тут.
— А его таки чуть не оженили… — пошутил Адам.
— Садитесь и рассказывайте всё подряд. А то о вас легенды ходят.
— Какие легенды? — не на шутку встревожился Лемяшевич. — Легенда — всегда плод фантазии, Дарья Степановна. А мне и рассказывать нечего. Работал, делал ошибки, как любой смертный…
— Рассказывайте об ошибках. От меня вы не отвертитесь. Я вас заставлю рассказать. Разве не я вас сюда сагитировала? Ай, мама, пирог! — глянула она на часы и бросилась к печке. — Простите, пирог — это мое творчество.
Лемяшевич с любопытством наблюдал за Дашей, как она хлопочет возле печки, и в этот миг почему-то представил свою холостяцкую квартиру, где, несмотря на все его старания и помощь друзей, все-таки нет того уюта, какой создает в доме хозяйка, и ему стало грустно; он почувствовал себя в жизни одиноким и неустроенным. «Нет, надо жениться», — подумал он, но от этой мысли не стало веселее, сразу вспомнилась Наталья Петровна. В глубокой задумчивости смотрел он на Журавскую, а видел её, Наташу. Чем дальше, тем сильнее и сильнее овладевает им чувство, и радостное и вместе мучительное. Теперь он уже знал, что это не просто увлечение, какие бывали у него иной раз, а настоящая любовь, горячая и глубокая, в которую он раньше не очень-то и верил, думал, что она существует только в книгах. Он чувствовал, что долго так не может тянуться, что надо что-то делать. Но что? Что он может сказать, на что может надеяться? И как потом смотреть в глаза Сергею, этому кристально чистому, детски доверчивому человеку? «Скорей бы они поженились, — не раз думал он долгими бессонными ночами. — Тогда не осталось бы никакой надежды — и точка. Мало ли на свете хороших женщин!»
Улита Антоновна поставила на стол горячий пирог, который передала ей Даша, прикрыла полотенцем, как прикрывала хлебы, вынув их из печи и смочив румяную корочку водой.
— Кириллович, — вывела она из задумчивости Лемяшевича, — а Алёша-то не приезжал в Минск, — и прослезилась.
— Как не приезжал? А письмо?
— В письме он писал, что живет у Даши, передавал привет, а они и в глаза его не видели.
— Это вы ему внушили такую скромность? — спросила Даша у Лемяшевича.
— Гонора у него много, а не скромности, — сказал отец с порога, входя с большой миской соленых рыжиков.
— Я вам всем простить не могу, что отпустили его, — вздохнула Даша. — Разве можно — из десятого класса!
— Ничего, не пропадет! — успокоил женщин отец. — Я моложе его на Урал на заработки ездил. Самостоятельнее будет.
Пришли Журавский и Волотович, замерзшие, засыпанные снегом, но друг другом довольные, весёлые, все продолжая разговоры — о колхозных делах. Пришел Данила Платонович. Журавский сердечно обнял его. Старик тайком утер слезу и сам обнял Дашу.
— Рад за вас, друзья мои. Спасибо вам.
— За что, Данила Платонович? — удивилась Даша.
— Как за что? Письма мне хорошие писали, за книги. И за то, что вернулись. Знаю, что это нелегко… Но ведь нужно, Роман?..
Старик стоял посреди комнаты и говорил серьёзно и несколько торжественно. Журавский, испытывая неловкость от такой встречи, пошутил:
— Вы меня не агитируйте, Данила Платонович. Я сам себя сагитировал.
— Вот за это спасибо. А хочешь критики — пожалуйста, скажу… Мало ещё опытных людей идет в деревню с охотой. А кто по принуждению — в такого работника я не верю, толку из него не выйдет.
— Еще бы! Какой уж толк, если из-под палки! — отозвался Степан Явменович, расставляя стулья и табуреты. — Однако прошу к столу. Сергея дожидаться не будем. Семеро одного не ждут.
Сергей не захотел срывать занятия со школьниками и пришел поздно, за это его заставили выпить «штрафную». Еще позже пришла Наталья Петровна. На дворе разыгралась февральская метель, засвистела за окном, завыла в трубе. Морозова ввалилась в дом похожая на снежную бабу. Дверь на кухню была открыта, её увидели и радостно зашумели. Даша выбежала и горячо обняла подругу. Сергей помогал ей раздеваться, и лицо его светилось счастьем. Лемяшевич завидовал другу: он, Лемяшевич, не имеет права так встречать её. Да и нельзя ему обнаруживать свои чувства.
Зачем? Пускай ничто не тревожит Сергея, Наталья Петровна шла к столу, обнявшись с Дашей.
— Как я рада, что ты приехала! Если б ты знала, как я рада!
Они сели против Лемяшевича. Сергей сидел на другом конце стола, рядом с Волотовичем. Наталье Петровне налили вино.
— Я из Задубья ехала на санях. Дорогу замело. Я водки выпью. — Она подняла маленькую рюмочку. — За нашего секретаря! — Она сказала «нашего» с той хорошей теплотой, какую умеют придать самым простым словам женщины.
Она не допила своей рюмочки, и её никто не стал принуждать, как Сергея. Лемяшевич не сводил с нее глаз. Она чувствовала его взгляд, краснела и нервничала, хотя в глубине души ей было приятно, что он так смотрит на нее.
Лемяшевич принадлежал к породе тех немногочисленных людей, которые, выпив, редко обретают дар красноречия, а чаще, наоборот, становятся молчаливыми и неловкими. Почувствовав, что слишком явно любуется Натальей Петровной, и испугавшись, что на это наконец могут обратить внимание, он попытался принять участие в общей беседе, но все у него получалось невпопад, и он невольно опять поглядывал на неё — не смеется ли она над ним? Нет, Наталья Петровна шепталась с Дашей.
Журавскии провозгласил тост за женщин, ему захлопали, Лемяшевич протянул бокал к Наталье Петровне и сказал:
— За вас!
— А за меня? — шутя спросила Дарья Степановна.
— И за вас, за всех, — смутился он.
Наталья Петровна тоже покраснела.
