Георгий Шилин - Прокаженные
И вдруг метнулась к ней.
- Так вот как! Вы его взяли! — вырвалось у нее. — Это для вас его отняли у меня? — и во взгляде ее вспыхнул странный огонек — не то любопытства, не то какой-то затаенной враждебности.
Она отошла, продолжая рассматривать Лилю.
- Вишь ты, какая у моего Феденьки новая мама! — как бы оценивая Лилины достоинства, произнесла она, то ли с завистью, то ли с иронией. — Довелось увидеть… А я очень мечтала увидеть, да не надеялась… Вы мне всяко представлялись, но не такой… Хорошая мама… Ну что ж, — с раздумьем проговорила она, — если вы довольны моим Феденькой, то я отдаю его. Пусть.
Вижу, вы хорошая женщина и будете любить его… Только вы должны любить непременно, обязательно — слышите? Так вы говорите — он лепечет?
- Да.
- Ишь ты, — осветилось ее лицо светлой улыбкой, — и ручонками работает?
- И ручонками.
- А смеется?
- Часто. Лежит, лежит, да как примется улыбаться ни с того ни с сего — всем весело станет.
- А мне-то каково, мне? — снова помрачнела Катя. — Вам весело, а мне…
- И вам должно быть весело оттого, что ребенку хорошо.
- Это так, — задумалась она, снова принимаясь ходить взад и вперед. — Это верно: только бы ему хорошо было, моему Феденьке. Но смотрите, — загорелись ее глаза, — смотрите, если он у вас умрет, я приду тогда к вам, я найду вас и спрошу — где мой Феденька? Спрошу, спрошу…
Она хотела сказать еще что-то, но раздумала и быстро подошла к Лиле, взяла за руки, принялась поглаживать, скорбно заглядывая в глаза.
- Вы не сердитесь на меня… не надо, — дрогнувшим голосом и страшно торопясь, начала Катя. — Мне все это лишь кажется… Вот и вы заплакали, — и принялась утешать Лилю, у которой действительно потекли слезы. — Ну, не надо, ну, не плачьте. Господи, зачем же! Ведь я только пошутила, право. Я сразу, когда увидела, поняла: ведь вы хорошая, вы милая, славная. Я знаю: Феденьке моему хорошо будет с вами. Вы для него — настоящая мама. Ну а теперь ступайте, спасибо за весточку. Какая вы хорошая — не погнушались. Обождите, — заторопилась она вдруг и, бросившись к комоду, выдвинула ящик, достала оттуда детскую беленькую рубашечку и какой-то маленький сверточек, завернула все это в кусочек ситца, сунула в руки Лиле. — Пусть и меня он помнит…
Пусть знает, когда вырастет, как любила его настоящая мама. Ну, а теперь ступайте. Приезжайте хоть разик в год, — крикнула она вслед Лиле.
Сейчас же от Кати Лиля отправилась к Уткиным и Афеногеновым выполнить поручение Семена Андреевича — рассказать о том, как устроились Любочка и Аришенька. И было чем порадовать: обе девочки были устроены в хороший детский дом. Правда, первую неделю они плакали, вспоминали родителей, рвались «домой», но привыкли, подружились с другими детьми. За ними установлен прекрасный уход, Семен Андреевич и она, Лиля, навещают девочек каждый день, носят им подарки, а с будущей осени Любочка поступит в школу…
Авдотья и Фрося приняли весть о детях с большой радостью и растрогались заботами о них. Просили передать Семену Андреевичу благодарность, привет.
Затем Лиля сходила на кладбище, отыскала родительские могилки, привела их в порядок: удалила бурьян, траву, посадила цветы, специально привезенные из города.
С кладбища Лиля вернулась на здоровый двор и прошла прямо к Туркееву.
Сергей Павлович усадил ее, предложил чай, но Лиля отказалась, она была печальна, едва сдерживала слезы.
- Пустое, ни к чему, — заметил он, — вы лучше расскажите мне, батенька, вот о чем: зачем нашему уважаемому шефу, а вашему муженьку Семену Андреевичу понадобилось усыновлять Катиного сына? Признаться, я прямо руками развел, когда узнал.
- А что ж тут удивительного? — вспыхнула она.
- Удивительного нет ничего. Но все-таки удивительно… — покрутил он головой и усмехнулся.
- Я люблю детей, — тихо ответила Лиля. — Ну… ну… и мне захотелось иметь ребенка.
- Так и имели бы своего. Зачем же вам чужой? Лиля сняла платок, повесила его на спинку кресла.
- Я так и хотела — своего. Но не хочет он.
- Почему же? — удивился Туркеев.
- Он-то хочет… Он тоже любит детей, как я, и тоже своего хотел иметь, а не чужого… Да не хочет…
- Вот тебе н-на, — развел руками Туркеев, сбитый с толку, — хочет и не хочет. Вероятно, опять придумал что-нибудь сверхъестественное? Что ж это взбрело ему опять в голову?
- Взбрело, — отмахнулась Лиля. — Он все время боится, как бы я не заболела… Ну, скажите мне, Сергей Павлович, — с жаром проговорила она, — правда это или неправда?
- Что?
- Да вот могу ли я заболеть, если рожу? Он так мне и сказал: рожающие женщины больше всего могут заболеть… Вычитал где-то…
- Фу, какой чудак ваш муж, — совершенно искренне возмутился Туркеев. — Это относится не к здоровым, а к прокаженным! Прочесть-то прочел, да кверху ногами. Правда, что у прокаженных женщин, которые родят, иногда чрезвычайно бурно обостряются процессы. Им это вредно. Но для здоровых женщин рожать полезно, запомните это навсегда: полезно!
Лиля улыбнулась:
- Я так и знала, что он напутал. Я говорила — ведь этого не может быть, а он на своем. Вот и решили взять ребенка. Да я не жалею теперь, я довольна Феденькой… А правда, Сергей Павлович, что инкубационный период может длиться сорок лет? — уже серьезно спросила она.
- Вы лучше расскажите, батенька, о том, зачем Семену Андреевичу понадобилось пугать моих сотрудников? Речь — то какую загнул!.. За детей благодарю, а за речь сердит.
Лиля потупилась и снова улыбнулась.
- На него нельзя сердиться, — сказала она мягко.
17. Медицинская ошибка
Весь лепрозорий с нетерпением поджидал приезда известного столичного лепролога, которого пригласил доктор Туркеев для консультации.
За последние годы в практике лечения больных накопилось много вопросов, требовавших личного присутствия научного авторитета, способного разобраться в неясностях, вытекающих из этих вопросов.
Лепрозорий имел ряд больных, ставивших и Сергея Павловича, и весь медицинский персонал в тупик странностями течения их болезни.
На больном дворе проживало несколько прокаженных, решительно не поддававшихся никакому лечению, а некоторые из них реагировали на чольмогровое масло и ряд других препаратов внезапными обострениями Все это требовало тщательной и авторитетной консультации. Кроме того, Сергею Павловичу хотелось на практике увидеть применение некоторых новых способов лечения, а он знал, что Алексей Алексеевич Зернов, которого он пригласил, — один из виднейших в стране клиницистов — лепрологов, прекрасно осведомленный о самых последних новинках техники лечения.
Зернова ждали с нетерпением.
На здоровом дворе надеялись увидеть светило науки, интересного, необычайного гостя, на больном — чуть ли не чародея, который разом должен принести всем какие-то невиданные облегчения.
И он наконец приехал.
Это был еще сравнительно молодой человек, лет тридцати восьми, с черной бородкой, высокий, замечательно вежливый и даже застенчивый. Во всех его манерах, начиная от умения внимательно слушать собеседника и кончая скромностью, которая приятно бросалась в глаза, когда он говорил не только с Туркеевым, но и с мелкими служащими лепрозория, чувствовалась большая культура. Он в совершенстве владел четырьмя европейскими языками, но за все время не обронил ни одного иностранного словечка, стараясь подыскивать понятные, русские слова даже там, где, казалось бы, невозможно обойтись без иностранных терминов.
Лепрозорий был очарован гостем в первый же день. Туркеев ожидал почему-то встретить важную, столичную персону, а оказался — скромный, приятный человек.
Больной двор только и говорил, что о приезде «профессора», хотя Зернов не был профессором, а только доктором. Почти все население было радостно взволновано, ожидая от Алексея Алексеевича каких-то особенных приемов лечения. Большинство больных принарядилось. Амбулатория никогда не видела такого наплыва, как в те дни.
Разумеется, сразу невозможно было принять и осмотреть всех. В первый день прием длился с девяти часов утра до пяти вечера беспрерывно. Две трети больных пришлось назначить на завтра и послезавтра.
Поразительно: многие, кого принял Зернов, уже вечером утверждали совершенно искренне, будто им «полегчало», будто они сразу почувствовали себя людьми — так необычайна была сила надежды и жажда здоровья!
Впрочем, надо отдать справедливость: Алексей Алексеевич ничего нового не предписывал, порекомендовал лишь для некоторых из больных применять новейшие комбинации лечения.
Весь лепрозорий буквально чувствовал себя, как во время большого и радостного праздника.
Но больше всего беспокоился Василий Петрович Протасов.
Первый день он почти безотлучно дежурил у амбулатории, не решаясь, однако, войти в нее.
