Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева
— Ах, ах, какой богатырь каменный! А кому радость от тебя такого?
— Еще, еще как умеешь?.. Эх, когда зайдешься ты, Шура, нет в тебе жалости, хоть и знаешь, кто ты для меня… Я бы тебя сквозь огонь пронес, сам бы горел, а сердце бы радовалось, что ты у груди моей… Подымись кто на тебя, я бы с голыми руками на ножи кинулся…
— Не верю я храбрости твоей… И не рассказывай ты мне больше, не терзай мою душу. Уходи, слезно прошу тебя…
— Шура!
— Уходи! — задрожав, прошептала она.
Семен тяжелым шагом пошел по тропке и скрылся в темноте. А Шура некоторое время стояла неподвижно. Среди черных ветвей светлело ее платье и закинутое к небу лицо.
— Ах ты… — сказала она с неопределенно страстным и печальным вздохом и, бросив руки вдоль тела, пошла к дому.
— Вот где показываются люди в настоящем свете, — зашелестел шепот Баратова. — Эта женщина стояла сейчас под звездами, как тоскующая богиня. А Семен? Только на минуту освобожденный от лямки норм и условностей, от очередных обязанностей у котла истории, этот басистый матрос заговорил, как поэт…
Баратов откашлялся и певуче повторил:
Я бы сквозь огонь пронес тебя,
Сам бы горел, а сердце радовалось,
Что ты у груди моей…
— Боже мой, Андрей, ведь это ж Саади, это любовь Лейлы и Меджнуна.
Меня друзья корили за страстную любовь.
Ее хоть раз увидя, простили бы меня…
Председатель плодового колхоза, как говорится в «Гюлистане» Саади, «опустил повода воли». Он проворочается всю ночь, изнеможенный, повторяю тебе, испепеленный в «пустыне своих чувств», как поэт «Гюлистана».
— Погоди, погоди козырять «Гюлистаном», — усмехнулся Никишев, взбивая охапку сена, тонко пахнущую цветами и пылью. — Как известно, Меджнун, забыв о всех своих совершенствах, сокрылся от людей и, по выражению некоего арабского царя, «отказался от чести быть человеком». Нет, шалишь! Семен мой — не Меджнун. В нем, брат, не пепел, а сердце, мысль. Он не испепелен, — он спотыкается, страдает, но жаждет найти верное решение.
— А Шуре все это уже надоело! — снова заспорил Баратов. — Женщине нужны не доказательства, а непосредственное выражение любви, защиты своей страсти… Нет, Шура в конце концов бросится на грудь Шмалева — вот увидишь!
— Уж если и случится так, боюсь, что это ей дорого обойдется, но думаю, этого не будет, — ответил Никишев и пошел к себе.
Как всегда неожиданно поспели ранние сорта яблок, и в колхозных садах начали сбор.
Накануне Семен вызвал к себе Володю. За столом, в комнате председателя, сидел как всегда озабоченный Петря Радушев и громко щелкал костяшками старых конторских счетов, оставшихся еще от помещичьей «экономии».
— Вон идет твой желторотый командир, — неодобрительно сказал Петря, бросив беглый взгляд в окно. — Ишь торопится… будто ему тут подарок заготовили!..
— Сознание у парнишки пробуждается, — возразил Семен.
— Какое там у них сознание? — фыркнул Петря и еще сердитее защелкал на счетах. — Сознанье-то у нас искать надо — мы в боях да трудах землю нашу создавали, а эти желторотые на готовенькое пришли… им только приказы наши слушать, а не самим руководить… тоже мне… руководители…
— Выходит по-твоему, ребята эти виноваты, что после нас родились, — уже резче сказал Семен. — По-твоему, мы им завидовать должны, что их доля полегче нашей оказалась? Моему Васятке, к примеру, жить будет уже легче намного, чем этим ребятам… Ну, так мы, отцы, должны этому радоваться, а не завидовать…
— Поглядим еще, чем они нас, отцов, порадуют, когда сами начальниками заделаются! — заключил Радушев и молчаливым кивком ответил на поклон показавшегося в дверях Володи.
— Ну… комсомолец, разговор у нас сейчас будет решительный, — начал Семен, указав Володе на табуретку возле стола. — Сам понимаешь, события у нас развиваются… и работа должна быть поставлена куда лучше.
— Я понимаю, — быстро сказал Володя. Он заметил, что председатель хотя и говорит бодро, но очень осунулся, как после болезни. Володе вдруг стало жаль его: ох, труднейшее это дело — руководить большим хозяйством… Наркизову даже стало приятно, что он может сообщить Коврину нечто новенькое, чего прежде не водилось в колхозе.
Прежде всего, впервые удалось созвать большое комсомольско-молодежное собрание. Правда, на собрание пришли не поголовно все, но многие из тех, которых, бывало, никогда ни на какие собеседования и зазвать не удавалось. Очень возможно, как он полагает, что внимание молодежи привлекли слухи о новостях в связи с готовящимся открытием машинно-тракторной станции в их районе — а ведь машины труд людей облегчают. На собрании решено было работать добросовестно, без опозданий и прогулов. Были даже разговоры, что не худо было бы выходить на работу под знаменем и с песней под баян. Но жаль, небольшое сатиновое полотнище с нашитыми на него буквами из белого коленкора, право, так выцвело, что и на знамя мало похоже; а баян только у одного Шмалева, который свой инструмент никому не доверит, а сам «по заказу» играть не любит.
— Ишь чего захотели… знамя, песни… тьфу! — возмутился Радушев, сердито стукнув счетами. — Тоже выдумают!.. Работа — сухота да забота, а не пляс с песнями!
— Эх, голова!.. Да отчего ж работу не скрасить? — с досадой возразил Семен. — Я, например, во флоте в песельниках числился…
— Ничего, Наркизов, повремени малость, — обратился он к Володе. — Разживемся механизацией, деньжонки в колхозной кассе появятся… и купим баян для клубного пользования…
— И уж Шмалеву кланяться не будем! — подхватил Володя.
— Провались он к дьяволу со своим баяном! — вдруг с силой вырвалось из груди Семена. — Обойдемся мы без этого музыканта, лучше вы сами играть на баяне выучитесь! Уж это я вам обещаю, ребята! — и он даже ударил кулаком по столу.
Володя не задумывался, почему при этом возгласе так помрачнело лицо председателя: самое важное заключалось в его обещании.
«И как это здорово выходит, — думал довольный Володя, возвращаясь домой после разговора с Ковриным. — Вот расскажу об этом нашим ребятам, веселее им будет работать!.. В первую очередь пусть Костя об этом узнает, — он ведь спит и видит на баяне выучиться играть!»
Но к вечеру Костя убежал на рыбалку, и Володя так и не увидел его.
А рано утром, занятый собиранием своей бригады, Володя уже забыл рассказать Косте, что обещал молодежи Семен Коврин.
«Всей колонной», как выразился Володя (слово это было одно из тех, что он привез
