Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева
— И уйду, дьявол с вами!.. Свет не клином сошелся! — выкрикнул Шмалев, передергиваясь злой и нервной дрожью. — Уйду в город, буду в клубах играть…
Его воспаленный взгляд горел бешеной и одинокой тоской зверя, сбитого с тропы.
— Думаете — вот и нет меня? Нет, и мы вовек не кончимся. Мы в крови живем. Она, кровь крестьянская, только волю, сытость, песню обожает, потому хватит для меня места. Под вами земля скрипит, подо мной радуется…
— Горит под вами земля, — усмехаясь, бросил Никишев и, взяв под руку Шуру, пошел к выходу.
Володя Наркизов, еле дождавшись конца собрания, схватил за плечо уходящую Валю.
— Слушай, — говорил он, упоенно чувствуя свою взрослую жизнь. — Ты сегодня так хорошо поступила, что тебе надо-идти в комсомол. — Он помолчал и добавил: — Мы с тобой не работали… и я прежде всех тут виноват. Но ты извини и готовься к вступлению в комсомол.
Валя слушала его, смущенно и радостно улыбаясь, — от этого круга знакомых лиц на нее веяло теплом, светом и надеждами…
.— Да куда же я… — начала она, не веря в то, что говорила. — Я же малограмотная вовсе, ума не накопила.
— Ума достанет, — даже обиделся за нее муж. — Низко себя ставишь, ты не таковская! Только, конечно, трудно, молодые люди, ей вместе с вами хлопотать, она же детная мать.
— Ничего! — зазвенела Лиза. — Дети у ней пока не ношенные, а пригретые.
И все засмеялись.
Баратов уже лежал в постели.
— Видел, видел твой успех, — начал он разговор с Никишевым. — Ты старая бестия, Андрей. Тебе удалось растрясти умы благодаря тому, что ты очень близко держался земли, той, что непосредственно здесь, под ногами. Но в общем, конечно, твое торжество честное, несмотря на хитрость.
— Хорошо, — продолжал Баратов, — что на сегодняшнем собрании была исчерпана тема о газетном параде Димы Юркова. Фу, как стыдно! Я даже словно заболел, пока тут все искали этот ядовитый корень. Его роль кончилась — и прекрасно. Как будто и моей совести легче… Завтра на заре я уезжаю, поезд уходит в пять часов. Скорее домой, в Москву, в Москву!.. Мне столько нового обдумать надо…
Семен улегся в постель, но сон не шел к нему. У стены сладко спал Васятка, и Семен закрыл было глаза. Но волнения и страсти только что пережитого необыкновенного вечера, как крепкое вино, бродили в нем. Почему-то снова и снова ему вспоминалась картина ночи из повести Никишева, одинокая фигура человека, обезумевшего от жадности и злобы, который бродил среди яблонь… и мечтал, чтобы эти тысячи пудов драгоценных колхозных яблок принадлежали бы ему одному.
«А что, если Шмалев тоже бродит сейчас в саду?» — и Семен при этой мысли вскочил с постели и торопливо начал одеваться в темноте.
«Долго ли яблоню испортить? — напряженно работала его мысль. — Тюкнуть по стволу яблони топором изо всей силы раз-другой, вот она и начнет сохнуть… За ночь-то можно целую аллею перепортить!»
«Что яблони?.. Чудак ты!.. Новешенькая сушилка стоит в сарае, а сторожа около нее нету!.. — догнала первую другая мысль.
Семен схватил из-за шкафа охотничью двустволку и как сумасшедший выбежал из дома.
Добежав до сарая, он ощупал висячий замок — и тут же ужаснулся про себя: ничего не стоило сковырнуть этот замок одним прикосновением лома!
«Сегодня я часовым буду, а потом по очереди верные люди будут сторожить драгоценность нашу!» — пообещал он на будущее, полный тревожной и упорной уверенности, что появился здесь в самое время.
Дождя уже не было. Тучи, редея, кучками уносились куда-то, и бледная луна, мелькая среди темнобурых разрывов облаков, уже бросала тонкие и слабые лучи на размокшую от непогоды аллею. И тут Семеном овладело странное нервное чувство: ему почудилось, будто кто-то следит за этой, робко выплывающей луной. Словно опасаясь, когда она полным светом обольет ночную землю, кто-то невидимый тихо и сторожко шел в темноте, огибая стену машинного сарая.
Семен прижался плечом к противоположному углу, прислушиваясь к приближающимся шагам. Из-за угла показался человек, которого в темноте можно было принять за горбуна, если бы не знать заранее, что он имеет обыкновение носить баян в чехле со стороны левого плеча. А сейчас за баяном темнел еще какой-то узел. Человек приблизился к дверям сарая и поднял правую руку.
— Стой! — заревел Семен и выстрелил в воздух. Отдачей так сильно ударило его в грудь, что он еле устоял на ногах. Но это не помешало ему услышать, как о железный засов что-то тяжело звякнуло. Затем глухо протопали шаги и все стихло. Семен подскочил к дверям, зашарил по грязи и, нащупав лом, далеко отбросил его в сторону. Потом схватился опять за висячий замок и, погладив его, как друга, зычно крикнул:
— Эй!.. Стой, вражина, стой!
Но никто не отозвался.
— Убежал, проклятый!
Семен опять поднял ружье, но вслед за грохотом выстрела в сочном и сыром воздухе не раздалось ни вздоха, ни вскрика. Шмалев ушел, будто растворился в ночной тьме.
Выстрелы разбудили людей. Они бежали отовсюду, и Семену пришлось несколько раз повторять то, что он пережил полчаса назад.
— Ищи его, ребята! — закричал молодежи Володя Наркизов и первым бросился на поиски.
— Исчез, как злой дух! — объявил Николай Самохин.
— Еще где в другом месте объявится, — зло добавил Наркизов, — и опять будет муть в головах сеять!
— Нет, уж недолго их породе проклятой нашу землю топтать… мы его не отыщем, так в другом месте его найдут да как ядовитый корень вытравят! — уверенно заключил Семен.
Среди тревоги и суеты не заметили, как посветлело небо и как мягкий, теплый ветерок повеял в лицо.
— Смотрите, рассвет! — воскликнула Шура. — Ах… ну до чего же хорошо, Семен, милый… Гляди!
И оба загляделись на раскинувшиеся во всю линию горизонта, ласково колеблемые утренним ветром, сверкающие свежей, омытой листвой, родные свои сады.
1932–1955
