Виктор Савин - Чарусские лесорубы
Лиза на цыпочках тоже вышла из своего укрытия. Затаив дыхание, прошептала:
— Сереженька, дай мне удилище, я буду держать, а ты возьмись за леску и подбирай ее к берегу.
Ермаков с укоризной поглядел на нее и покачал головой.
Он начал действовать более энергично и смело повел упирающегося хариуса на отмель, где неподвижно стоял Фетис Федорович и напряженно глядел в воду, следя за леской; ломаная тень от него рябилась на воде. Потом он вдруг вытянул шею, увидел темную спину рыбины и, потеряв выдержку, показал Сергею руками ее размер, явно преувеличивая, — по его выходило, что хариус попался чуть ли не метровый.
От взмаха рук рыбина кинулась обратно в омут, но в глубь не попала, а вынырнула из воды, сверкнув над ее поверхностью мясистым серебристым телом. Леска выдержала.
— Давай выводи! — закричал Фетис Федорович и глубже побрел в реку. Поймав леску, он начал подтягивать ее к себе, потом, запустив руку в воду выше локтя, схватил хариуса и, держа его за жабры, вскинул над головой.
— Есть, Сергей, есть, вот он!
Он радовался больше, чем сам рыбак.
На берегу, когда все трое стояли вокруг седого замшелого хариуса, Фетис Федорович сказал Медниковой.
— Иди, Лиза, вари уху. Мы с Сергеем придем есть. А сейчас мы с ним посекретничаем.
Проводив девушку, Березин уселся на берегу, посадил-рядом Ермакова, не спеша свернул цигарку, закурил. В раздумье посмотрел на угасающий закат, на блекнущие краски. Вода теперь была уже не красной, а бледно-розовой с темно-фиолетовой каймой у берегов. Над самой ее поверхностью стлался еле приметный парок.
— Каковы твои планы на жизнь, Сергей? — спросил Березин.
В его голосе Ермаков уловил торжественные нотки. И понял: о чем-то серьезном заговорил парторг.
— Планы у всех одни, Фетис Федорович, — ответил он.
— А именно?
— Со сплавом не подкачать: скорее закончить, и без потерь.
— Ну, а сам ты чем живешь-дышишь?
— В каком смысле, Фетис Федорович?
— А не думал ли ты насчет вступления в партию? Ну, чтобы не посторонним, быть около нее.
— Это высокая честь, Фетис Федорович!
— Скажи по совести: есть желание вступить в партию? Если еще не думал — подумай, потом скажешь.
— Я уже думал. Только меня об этом никто еще не спрашивал. А самому, вроде, неудобно напрашиваться?
— Тут я виноват, Сергей. Давно тебя знаю, но все считал за подростка. Зырянов как-то напомнил мне про тебя. Я потом закрутился в своих делах и опять про тебя забыл. Одну рекомендацию даст тебе комсомол, вторую — я. Ну, а третью — найдешь кого-нибудь из коммунистов, кто хорошо тебя знает.
— Мне Яков Тимофеевич, думаю, не откажет.
— Ну и вот! Значит, все в порядке… Теперь пойдем на стан, там уже, наверно, уха поспела.
54
Река протекала между крутых лесистых гор. Сплавщики шли по каменистым, покрытым крупными валунами берегам. Обе бригады, Богданова и Ермакова, шли одна против другой, зачищая с берегов застрявшие дрова, бревна, разбирая завалы, распуская заторы. Особенно трудно доставалось на порожистых участках, где лес набивался на валуны, на подводные камни. Люди нередко, оплошав, купались в холодной, ледяной воде, приходилось раскладывать костры и сушиться. Был полдень.
— Мост, мост! — взволнованно закричала Медникова, схватив Ермакова за руку. — Смотри, Сергей, железнодорожный мост! А по мосту идет поезд.
И действительно, над рекой, в просвете между гор, показался синеватый ажурный, точно сделанный из кружев, высокий мост, по которому шел поезд, будто составленный из спичечных коробок. Люди на минуту прекратили работу, стояли и смотрели туда, где конец пути.
— Пришли, пришли, подходим! — не в силах сдержать восторга, кричала Лиза.
— До него еще, до моста-то, потянешь носом, — сказал Кукаркин, насыпая в ладошку табак. — Он, этот мост, обманчивый: кажется близко, а пойдешь к нему — язык высунешь. Он кажется недалеко потому, что висит над Ульвой высоко в воздухе.
— Теперь все равно скоро придем.
— Прийти-то, как не придем! Может, завтра к вечеру будем там, как раз в канун Первого мая.
— Ты, наверно, шутишь, Кирьян Корнеевич?
— Была нужда шутить.
Медникова взялась за багор.
— Пойдемте скорее, пойдемте, — сказала она и начала отталкивать от берега покрытые пеной поленья.
К вечеру этого же дня сплавщики вышли в широкую долину, похожую на огромную чашу с пробитым боком. Над пробоиной висел мост. Левее высокой железнодорожной насыпи на бугре стоял поселок углежогов. Свет заходящего солнца падал на окна небольших домиков, и было похоже, что во всех домах занялся пожар. Сами углевыжигательные печи (здесь их называют «томительными») находились ниже, ближе к реке. Они стояли рядами, дымили, наполняя долину горьковатым смолистым запахом. Между печами, образовавшими широкую улицу, лежали горы черного искрящегося угля.
Река кончилась, исчезла под нагромоздившейся древесиной.
— Неужели хвост? — удивился Кукаркин. — В прошлые годы хвост останавливался во-он у тех трех берез, а до них, руслом, отсюда километра три будет.
— Значит, все? Конец? — спросила повеселевшая Лиза.
— Видимо, конец! — сказал пилоправ. — Намаялась, девушка? Рада-радешенька, что мученье кончилось.
— И вовсе не намаялась!
— А чего так к концу стремилась?
— Так у нас же соцобязательство! По плану мы должны были прийти сюда третьего мая, дали слово быть тут в Первый май, а пришли двадцать девятого апреля. Сэкономили: день, два, три, четыре, — она считала дни по пальцам. Потом заплясала, показывая всем четыре пальца: — Четыре, четыре, четыре… Сергей, четыре дня выиграли!
Из-за кустов показалась группа всадников. Ехали Черемных, Зырянов, представитель треста и еще какие-то лица.
— Ну, поздравляю! — спешившись, сказал директор леспромхоза. Пожал руки бригадирам, Чибисову, Березину, Кукаркину, Медниковой — всем, кто находился в кругу. — А ведь мы вас сегодня не ждали. Ждали завтра к обеду… Молодцы, молодцы! Чибисов!
— Что, Яков Тимофеевич?
— Налей всем сплавщикам по чарке.
— И вам?
— И нам.
— И этому «Коту в сапогах»? — моргнул Чибисов в сторону Морковкина.
— Налей и ему. Он намаялся, бедняга. Верхом ездить не привык, на землю сойдет и на ногах стоять не может. А с полдороги пешком шел, лошадь в поводу вел.
Спустя некоторое время сплавщики с баграми на плечах, растянувшись длинной цепочкой, пошли в поселок, в Томилки. Не доходя до поселка, построились в колонну и с песней прошли по улице в клуб, где для них были приготовлены кровати, мягкие постели, а перед клубом на полянке горел костер, поварихи готовили ужин.
Вечер и ночь были исключительно теплые. Сплавщики долго не ложились спать: пожилые сидели группами на улице, покуривали, гуторили о том, о сем; молодые с гармошкой, с балалайкой ходили по поселку, пели смеялись. А вокруг неумолчно журчали ручьи, таяли последние снега.
Наутро сплавщики крепко спали. Уже взошло солнце, а люди нежились в своих мягких постелях. И вдруг по клубу плеснулась тревога, кто-то крикнул:
— Товарищи, на запань, на запань! Канат плачет.
В один миг люди поднялись и стремглав кинулись на главную запань, на ходу надевая фуфайки, застегивая ремни. Лиза Медникова бежала рядом с Ермаковым и Кукаркиным.
— А что значит — «канат плачет»? — спрашивала она.
— А знаешь, как «денежки плачут»? — буркнул пилоправ. — И древесина наша может сплакать, все наши труды.
И побежал еще быстрее, перегоняя Харитона Богданова, бежавшего в одной бордовой рубахе, без шапки, без пояса.
— Ведь в клубе, Сергей, кричали про канат, — сказала Лиза, недовольная ответом Кукаркина. — Как может канат плакать?
— Канат, Лиза, в самом деле может плакать.
— Ну, объясни, Сергей! Я же ничего не понимаю.
— Когда на заводах делают стальные канаты, то внутрь вкладывают просмоленную пеньковую прядку. При непосильной нагрузке канат до предела напрягается, и тогда пеньковая прядка сжимается, из нее сочится смола и выступает на поверхности каната. Канат слезится, у него больше нет сил терпеть перегрузку, он готов лопнуть.
— А для чего на запани канат?
— Он держит всю запань, весь напор воды и леса.
— Ой, как страшно, Сергей! А вдруг канат лопнет?
— Произойдет беда, катастрофа. Лес уплывет, его уже не соберешь.
— Бежим скорее, Сергей! Давай руку.
У запани возле каната-мертвяка стояло все начальство. Представитель треста, обнажив бритую лысую голову, был бледен, мял в руках шляпу и, растерянный, глядел на искрившуюся поверхность толстого каната, точно подернутого янтарем. А за спиной у него, за высоким массивным частоколом, перегородившим реку, громоздилась гора приплавленного, сгрудившегося леса; древесина лежала в невероятном хаосе, дрова, бревна вздымались торчком, под частоколом шумела вода, с пеной и брызгами выбиваясь из-под древесной массы.
