Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки

В этот день в передовице крупнейшей газеты печаталось – «к трехлетию червонной валюты», – указывалось, что твердая валюта может существовать «только тогда, когда вся хозяйственная жизнь будет построена на твердом хозяйственном расчете, на твердой экономической базе. Дотации и ведение народного хозяйства несоразмерно своему бюджету неминуемо расстроят твердую финансовую систему». – Крупным заголовком стояло: «Борьба Китая против империалистов». – В зарубежном отделе были телеграммы из Англии, Франции, Германии, Чехословакии, Латвии, Америки. – Была напечатана – подвалом – большая статья: – «Вопрос о революционном насилии». – И было две страницы объявлений, где печаталось крупнейше: – «Правда жизни – сифилис». – Новая книга С. Бройде «В сумасшедшем доме».

Впрочем, в этом же номере газеты был напечатан добрый один-другой десяток программ театров, варьете, открытых сцен, кино, – и – если день труда, тумана, очередей, приемных, торжественной тишины высокопотолочных бухгалтерских зал, стрекота ткацких станков на бумаго- и шерстоткацких фабриках, грома молотов на заводах и кузнях, свистов уходящих и идущих паровозов, ревов автобусов и автомобилей, чечетки трамвайных звонков, телефонных звонков, звонков у подъездов, плача радио, – день машины города, – людей, мужчин, женщин, детей, стариков, зрелых людей, – если забежать вперед и сменить день труда и дела на вечер, как это и сделало время, загрузив день сумерками, разлив по улицам светы фонарей, в измороси похожих на заплаканные глаза, – уничтожив небо. –

Вечером тогда в кино, в театры, в варьете, на открытые сцены, в кабаки и пивные – пошли десятки тысяч людей. Там, в местах зрелищ, показывали все, что угодно, спутав время, пространство и страны, греков, таких, какими они никогда не были, ассиров, такими, какими они никогда не были, – никогда не бывалых евреев, американцев, англичан, немцев – угнетенных, никогда не бывалых китайцев, русских рабочих, Аракчеева, Пугачева, Николая Первого, Стеньку Разина; кроме того, показывали умение хорошо или плохо говорить, хорошие или плохие ноги, руки, спины и груди, хорошо или плохо танцевать и петь; кроме того, показывали все виды любви и разные любовные случаи, такие, которых почти не случается в буденной жизни. Люди, принарядившись, сидели рядами, смотрели, слушали, хлопали в ладоши и, выливаясь по светлым лестницам театров на мокрые улицы, наспех комментировали, всегда стараясь быть умными. Улицы тогда пустели, чтобы отдохнуть в ночи, и ночью, у заполночи, в тот час, когда в деревнях первые поют петухи, по домам в постелях, мужья и жены, любовники и любовницы, в огромном большинстве случаев одинокими парами отдавались тому, чем звери, птицы и насекомые занимаются в рассвете и закате дня.

Но день шел своим порядком, отсчитывая часы на часах контор, банков, заводов и фабрик, на часах у площадей и на карманных часах. Многажды начинал падать дождь и многажды переставал. Однажды посыпал было снег, чтобы гуще размешать слякоть на мостовых. Машина города работала, как подобает, как всякая машина.

В полдень к дому номер первый, к тому, что замедлил время, подошел закрытый «ройс». Часовой открыл дверцу, из лимузина вышел командарм. – В бою, когда люди бегут в атаку, шумят больше, чем в час, когда бьет артиллерия, – артиллерия ревет громче, чем полк на бивуаке, – в полковых штабах шумнее, чем в дивизионных: в штабах армий должна быть жесткая тишина

– – на митингах кричат громче, чем в президиуме, –

еще тише на заседаниях президиума Губисполкома. –

В этом доме улеглась бесшумная тишина, глухо звонили телефоны, не шумели счеты, бесшумно ходили люди, не волновались люди, не горбились люди, прямо стояли стены в плакатах, заменивших картины, красные лежали половики, с красными нашивками стояли люди у дверей. – В кабинете в дальнем конце дома окна были полуприкрыты гардинами, – и за окнами бежала улица; в кабинете горел камин; на столе в кабинете, – на красном сукне – стояли три телефонных аппарата, чтобы утвердить тишину совместно с потрескивающими в камине поленьями; три телефонных аппарата – три городских артерии приводили в кабинет, чтобы из тишины командовать городом, знать о городе, о всех артериях. В кабинете на письменном столе массивный из бронзы стоял письменный прибор и в подставке для перьев воткнута была дюжина красных и синих карандашей. На стене в кабинете, за письменным столом, был проложен радиоприемник с двумя парами наушников и ротой во фронт выстроилась система электрических звонков – от звонка в приемную– до звонка «военной тревоги». Против письменного стола стояло кожаное кресло. – За письменным столом в кабинете на деревянном стуле сидел негорбящийся человек. Гардины на окнах были полуприкрыты, и под зеленым абажуром на письменном столе горело электричество, – и лица этого негорбящегося человека не было видно в тени.

Командарм прошел по ковру и сел в кожаное кресло.

Первый, негорбящийся человек:

– Гаврилов, не нам с тобой говорить о жернове революции. Историческое колесо, – к сожалению, я полагаю, – в очень большой мере движется смертью и кровью, – особенно колесо революции. Не мне и тебе говорить о смерти и крови. Ты помнишь, как мы вместе с тобой вели голых красноармейцев на Екатеринов. У тебя была винтовка, и винтовка была у меня. Снарядом под тобой разорвало лошадь, и ты пошел вперед пешком. Красноармейцы бросились назад, и ты пристрелил одного из нагана, чтобы не бежали все. Командир, ты застрелил бы и меня, если бы я струсил, и ты был бы, я полагаю, прав.

Второй, командарм:

– Эк, как ты тут обставился, совсем министр, – у тебя здесь курить можно? – Я окурков не вижу. –

Первый:

– Не кури, не надо. Тебе здоровье не позволяет. Я сам не курю.

Второй, – строго, быстро:

– Говори без предисловий, – зачем вызвал? Не к чему дипломатить. Говори!

Первый:

– Я тебя позвал потому, что тебе надо сделать операцию. Ты необходимый революции человек. Я позвал профессоров, они сказали, что через месяц ты будешь на ногах. Этого требует революция. Профессора тебя ждут, они тебя осмотрят, все поймут. Я уже отдал приказ. Один даже немец приехал.

Второй:

– Ты как хочешь, а я все-таки закурю. – Мне мои врачи говорили, что операции мне делать не надо, и так все заживет. Я себя чувствую вполне здоровым, никакой операции не надо, не хочу.

Первый – сунул руку назад, нащупал на стене кнопку – звонка, позвонил, – вошел бесшумный секретарь, – первый спросил: «есть ли на очереди к приему», – секретарь ответил утвердительно. Первый ничего не ответил, отпустил секретаря.

Первый:

– Товарищ командарм, ты помнишь, как мы обсуждали, послать или не послать четыре тысячи людей на верную смерть. Ты приказал послать. Правильно сделал. – Через три недели ты будешь на ногах. Ты извини меня, я уже отдал приказ.

Зазвонил телефон, не городской, внутренний, тот, который имел всего-навсего каких-нибудь тридцать – сорок проводов. Первый снял трубку, слушал, переспросил, сказал: – «Ноту французам, – конечно, официально, как говорили вчера. – Ты помнишь, помнишь, мы ловили форелей, – французы очень склизкие. – Как? – Да, да, – подвинти. – Пока».

Первый:

– Ты извини меня, говорить тут не о чем, товарищ Гаврилов.

Командарм докурил папиросу, всунул окурок к синим и красным карандашам, – поднялся из кресла.

Командарм:

– Прощай. –

Первый:

– Пока. –

Командарм красными коврами вышел к подъезду, «ройс» унес его в шум улиц. – Негорбящийся человек остался в кабинете. Никто больше к нему не приходил. Не горбясь, сидел он над бумагами, с красным толстым карандашом в руках. Он позвонил, – вошел секретарь, – он сказал: – «распорядитесь убрать окурок, вот отсюда, из этой подставки». И опять безмолвствовал над бумагами, с красным карандашом в руках. Прошли час и другой, человек сидел за бумагами, работал. Однажды звонил телефон, он слушал и ответил: – «Два миллиона рублей галошами и мануфактурой для Туркестана, чтобы заткнуть бестоварную дыру. – Да, само собою. Да, валяй. – Пока». – Входил бесшумно коридорный человек, поставил на столике у окна поднос со стаканом чая и куском холодного мяса, прикрытым салфеткой, ушел. – Тогда негорбящийся человек вновь позвонил секретарю, спросил: – «секретная сводка готова?» – И вновь надолго человек безмолвствовал над большим листом, над рубриками Наркоминдела, Полит-и Экономотделов ОПТУ, Наркомфина, Наркомвнешторга, Наркомтруда. – Тогда в кабинет вошли – один и другой, – люди из той тройки, которая вершила. – –

Над городом шел желтый в туманной мути день. К трем начали синеть, сереть переулки и небо. Небо – огромной фабрикой – занялось покупкой и продажей стеганых одеял, просаленных до серого лоска.