Арчил Сулакаури - Белый конь
Мне даже жаль было, что не я сам участник этих событий, а знаю их лишь в пересказе третьего лица. Хотелось испытать все самому.
И вдруг, себе на удивление, я понял, что никогда еще не жил рядом с мужчинами, в их обществе. За секунду я мысленно пробежал взглядом жалкие шестнадцать лет, которые оставил позади. Дома, пока жива была мать, я грелся под ее крылышком, а отец выходил из дому утром, к обеду возвращался, после обеда спал часок и опять уходил. Я никак не мог вспомнить, был ли хоть один день (да что там день — час!), когда я оставался один на один с отцом? Нет, никогда! «Может, это закон, так должно быть, так нужно? — думал я. — Может, отец потом, позднее, придет к тебе, когда ты подрастешь, когда станешь мужчиной, когда появятся у тебя серьезные цели и помыслы?»
Школа? Насколько я помню, почти все предметы нам преподавали женщины. И классным руководителем была женщина. Потом, как только началась война, меня отвезли в деревню — я и тут оказался в обществе Анано и других женщин, поскольку деревня осталась без мужчин: все, кто мог, взявши в руки ружья, воевали на фронте.
Мною овладела печаль, на сердце стало тяжко.
— Анано! — вырвалось у меня вдруг.
— Ты что, не спишь? — Анано тоже не спала.
Зачем я ее позвал? Раз позвал, то нужно сказать что-то или спросить. Ну, а если я не знаю — что? Анано словно бы впустила меня в лабиринт своих воспоминаний и переживаний, а нить Ариадны дать забыла. Трудно мне, наверное, будет выбраться оттуда…
7
Весна пришла так скоро, и события развивались с такой быстротой, что я едва успел прийти в себя и встряхнуться от зимних застоявшихся дум. К концу апреля исход войны был решен, но официальному объявлению Победы придавалось особое значение. Пришла весна, и мы ждали этого дня с минуты на минуту, но, когда радио объявило о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии, мы будто услышали нечто совершенно неожиданное. Все словно обезумели от радости: кричали, плакали, смеялись, обнимались и целовались, ругались, махали кулаками — угрожали кому-то в небе…
Вся деревня высыпала наружу, столы выносили прямо на улицы и на шоссе. Мужчина ли, женщина, свой ли, чужой, старый ли, малый — пройти мимо накрытого стола не мог никто. Нужно было выпить хоть стакан вина, сказать хоть один тост. Пир по случаю Победы длился до вечера, люди без конца ходили друг к другу, пробовали вино, много говорили, а если представлялась возможность, то даже гели. Одним словом, жизнь всколыхнулась, словно подул живительный ветер! Вечером праздник переместился в дома. Здесь уселись основательнее — песни, танцы, музыка и грохот ружей не смолкали до утра.
Назавтра после Победы Зизи устроила в школьном клубе обещанный концерт. Перед концертом провели небольшой митинг, на котором выступили трое — Маро-учительница, Кариаулева вдова и отличница из восьмого класса. Маро-учительница и восьмиклассница в своих выступлениях говорили о гордости за победителей, а Кариаулева вдова посвятила свое выступление геройству павших и их бессмертию в памяти людской. Неожиданно для всех попросил слова председатель колхоза Фидо Квалиашвили, который прочитал письмо, присланное из Австрии. Это была благодарность. Командир танкового соединения N сообщал, что построенный на средства наших колхозников танк с честью прошел тяжелый путь войны, сейчас воюет на австрийской земле и совсем скоро примет участие в освобождении Вены. Письмо было написано задолго до конца войны, но впечатление на нас произвело огромное. Громом аплодисментов и восторженными возгласами встретили мы это известие…
Потом (возможно, это было подготовлено заранее) на сцену вышли трое — две сестры и брат. Девочки вынесли гармонь и пандури, а у мальчика за пояс был заткнут саламури[26], который он, подойдя к краю сцены, выхватил наподобие кинжала. Очевидно, в связи с тем, что наш танк участвовал в освобождении Австрии, трио исполнило «Сказки Венского леса». До этого я не представлял себе эти три инструмента вместе — гармонь, пандури и саламури. Дети оказались просто виртуозами! Сейчас я утверждать не берусь, а тогда мне показалось, что у каждого из них абсолютный слух и блестящая техника. Сестры сидели на стульях; одна из них — кажется, пандуристка — даже не доставала ногами до пола. Взлохмаченный брат стоял между ними. Все трое были одинаково бледны, и на их лицах выделялись огромные грустные глаза. Кого я ни спрашивал, никто не знал, как их зовут, просто всех троих величали Илоевыми детьми. Я Илоевых детей видел впервые, хоть они и учились в нашей школе, в младших классах… Наверно, втроем они не попадались мне, а поодиночке я их, может, и видел, да не запомнил.
Тем временем сцену оккупировала Зизи: она прочла стихи, спела и исполнила танец… А у меня весь вечер не шли из головы умные и грустные Илоевы дети, которые, наверное, и нот-то в глаза не видели, но волею божьей прибились к берегу звуков. Об их дальнейшей судьбе я тогда не задумывался — просто счастлив был тем, что вижу и слышу их, что они существуют на свете — талантливые маленькие грустные музыканты, несущие радость другим.
Илоевых детей мне довелось видеть еще, и я запомнил их навсегда. Странно, но видел я их всегда в одной обстановке — в центре деревни, где провожали отъезжающих в Тбилиси.
Если не ошибаюсь, одной из первых после войны покинула деревню и отбыла в Тбилиси Зизи. Хорошо помню центр деревни и повозку с двумя лошадьми, которую в деревне называли «линейкой». На этой повозке ездили в Телави до станции, а уж из Телави кахетинским поездом — до Тбилиси. Как только мы окончили школу, Зизи заладила: хочу в Тбилиси. Она считала дни до отъезда и наконец своего добилась. В одно прекрасное июльское утро она стояла в центре деревни со своим чемоданчиком — сияющая, довольная, счастливая. Она ехала учиться, и мать с ней: сниму, дескать, ей комнату, устрою и вернусь… Может, попадутся добрые люди, и я им отплачу добром. Провожать Зизи вышла почти вся деревня, столпились вокруг линейки, суетились, галдели, напутствовали отъезжающих молитвами и добрыми пожеланиями. В этой кутерьме чуть поодаль, через дорогу, увидел я Илоевых детей. Взявшись за руки, они с любопытством и грустью смотрели на суетящихся людей. Некоторое время я наблюдал за ними, но вот кучер тронул лошадей, все смешалось, и я об Илоевых детях позабыл. Лишь возвращаясь домой, вспомнил, как они с улыбкой махали рукой вслед двинувшейся повозке.
Между прочим, многие учиться дальше захотели в Тбилиси. Раньше почему-то никто, кроме Зизи, этого желания не обнаруживал. Но стоило Зизи уехать, как мне пришлось чуть не каждый день провожать своих одноклассников — вместе с ними уезжали и те, кто окончил школу в прошлом и позапрошлом году. И всегда на одном и том же месте, как на посту, стояли, взявшись за руки, Илоевы дети и с грустной, но светлой улыбкой махали рукой уезжающим в Тбилиси односельчанам. Я всегда с невольным почтением присматривался к этим детям.
Вот я и проводил всех. Остался в деревне почти один — я, который еще в прошлом году пасмурным осенним днем сломя голову бежал отсюда.
Окончание школы — событие само по себе большое и важное. После этого сразу, без промедления, нужно оторваться от вчерашнего дня, от вчерашнего быта и образа жизни. Наступает конец однообразной и регламентированной жизни, на смену приходит новое. И нужно быть внутренне готовым к переменам.
Я на второй же день почувствовал дуновение новой жизни. Да и немудрено. Не нужно было идти в школу и учить уроки, возникало ощущение каникул. Все чаще я думал об Илоевых детях и о самом Ило. Я не знал его, но всерьез беспокоился, вернется ли он с войны. А вдруг не вернется — что будет с его детьми?
Судьба Зизи меня волновала не меньше. Я не смог постичь тайну ее безумного стремления, которое казалось мне показным и неискренним. С ее отъездом деревня будто обезлюдела, утратила голос и слух, потеряла всю свою прелесть и привлекательность… Получалось, что деревня была прекрасной, лишь пока в ней царил дух Зизи.
Думал я и об Иотамовых конях, о сивых скакунах. Не хотелось верить, что они выродились, и, завидев коня, я с волнением вздрагивал: уж не грузинский ли это лурджа?
С тех пор, как Анано столько мне рассказала, я преобразился, словно приобретя жизненный опыт: я знал то, чего никто вокруг — ни сверстники, ни взрослые — не знал. Это переполняло меня тайным превосходством.
Времени для размышлений у меня было вдоволь. Целыми днями я сидел один — Анано с наступлением весны перевели то ли главным экономистом, то ли бухгалтером колхоза, и она с утра до вечера была на работе. Заняться мне было нечем, и я либо бесцельно слонялся взад-вперед, либо сидел дома и ждал Анано. Порой казалось, что Анано обо мне забыла, рассказала сокровенное, отвела душу и успокоилась, хотя заботилась она обо мне по-прежнему. Но я чувствовал, что высказалась она не до конца. О главной своей боли не рассказала. Однажды утром, заметив, что Анано не собирается выходить из дому, я спросил: «А дальше что было, почему не рассказываешь?» Анано притворилась, что не поняла, о чем речь, но я почувствовал, что настроение у нее мгновенно изменилось. Она куда-то ушла, но вскоре возвратилась, заглянула ко мне в комнату и улыбнулась: «Ты здесь?» Мы уже не могли обманывать друг друга. Я понял, что она готова рассказывать дальше.
