Ирина Гуро - Песочные часы
Это был псалом: «Помилуй нас, великий господи… Мы — дети твои… Внемли молитвам нашим… Мы заблудшие…»
— Армия Спасения, — прошептала Лени и перекрестилась мелким крестом.
Бомбовые удары невдалеке заглушили хор женщин в черном. Но никто не ушел. Ни один человек не сдвинулся с места, пока не пронесли последние носилки и санитарный поезд тронулся в последний рейс. Только тогда стала растекаться толпа. Сначала мелкими ручейками, а потом по двое, по трое, явно — семьями, побрели медленно и скорбно за одну ночь состарившиеся люди. О чем они думали? Неужели они и после этого понесут дальше штандарты со сломанным крестом?
Теперь на опустевшей площади с горами развалин открылась глубокая воронка. На дне ее, причудливо изуродованные, громоздились обломки. Это было все, что осталось от автомобильной стоянки.
Я еще издали заметил покореженный, приметно зеленый остов «мерседеса» Конрада. Где был он сам?
— Что мне делать, Вальтер? Что мне теперь делать? — приставала Лени.
— Идти домой спать.
— Ты меня не понял, Вальтер. Я не могу больше жить под бомбами… Я не вынесу…
— Офелия, иди в монастырь! — пробормотал я.
— Что, что?
— Я сказал, что тебе надо вернуться в свою деревню. К маме. И забыть про парижскую жратву. Питаться молочком. И, хайль Гитлер, травкой. Всё!
Я был совершенно измучен неизвестностью насчет Конрада.
Мне пришлось проводить Лени домой, она всю дорогу канючила, чтобы «по крайней мере» я ее не бросал… Из чего можно было заключить, что кто-то уже это сделал.
Она остановилась перед оградой какой-то виллы.
— Ты здесь живешь? — удивился я.
В окнах особняка в глубине сада не было света, и почему-то мне подумалось, что у Лени здесь невеселая жизнь.
— Да, Вальтер. В доме мужниных родителей.
Она повисла на моей руке:
— Это ничего не значит. Ты можешь зайти и…
Ситуация повторялась.
— И не думай, — сказал я.
Как только я от нее отделался, ноги сами собой понесли меня обратно, к развалинам. Хотя было совершенно ясно, что ничего нового там не обнаружится. Но меня как магнитом тянуло на злополучное место.
Мысль о том, что Конрад мог погибнуть на автостоянке, заставила меня спуститься в воронку. Кладбище машин окутывало резкое зловоние, как будто трупы машин разлагались подобно человеческим.
Я пробирался среди них, остро чувствуя себя единственным живым среди мертвых. Да, они казались мне умершими, потому что я помнил их на бегу, когда они дышали, перекликались. Почти сразу я нашел то, что искал: ярко-зеленые плоскости, сплющенные, как слоеный пирог.
Я остановился. И услышал, что кто-то спеша перепрыгивает через нагромождения обломков. Но я не обернулся, боясь потерять вдруг возникшую надежду.
Когда Конрад уже оказался рядом и, тяжело дыша, тронул меня за рукав, я подумал, что, собственно, так и должно быть: в нем всегда было нечто победительное.
Кажется, я его растрогал своим волнением.
— Не хитро догадаться, Вальтер, чего ты стоишь здесь, как безработный перед витриной автомагазина. Но кому суждена петля, тот не погибнет от ножа.
— Не смешно, — меня рассердило его неуместное балагурство.
— Пожалуй. Потому что нам действительно суждена петля?
— Хотя бы.
— Тогда успокойся, Вальтер. Мы не удостоимся даже виселицы. Теперь вешают на крюках.
Обозлившись, я повернулся и стал выбираться на шоссе. Конрад следовал за мной.
— Слушай, ну чего ты? Давай зайдем куда-нибудь, выпьем чего-нибудь. Не каждый день выпадают такие чудесные спасения!
— Куда зайти? Давно уже полицейский час, абсолютно все закрыто! — хмуро сопротивлялся я.
— Квач! Я знаю один погребок тут, совсем близко. Хозяин плевал на полицейский час, они там в бецирке едят из его рук.
Действительно, на условный стук нам открыли дверь, — обитую железом, словно в настоящем погребе, и мы оказались в ярко освещенной вейнштубе, которая в эту ужасную ночь увиделась как мираж. Все столики были заняты, и я подумал, что здесь собрались люди с крепкими нервами. Но тотчас сообразил, что довольно глубокий погребок служит убежищем, и хозяин наверняка оправдывает своим гешефтом расходы на полицейских.
Нас немедленно устроили в боковой нише. В вейнштубе все выглядело так, словно ничего не произошло и вечер был как вечер.
— Вы давно у нас не были, — заметил Конраду хозяин, он сам подал нам кофе и по рюмочке «монастырского» ликера — на большее у нас не было денег.
Конрад объяснил мне:
— Это штамкафе моего зятя. Он вообще-то человек глубоко штатский. Крутится вокруг больших военачальников и всегда ложится на их волну. Не боится рискнуть при этом.
— А как же насчет воинского долга?
— Тут все в порядке. У него такая болезнь — вроде трясучки. Олаф умная бестия. Схватывает то, что еще только в воздухе носится.
Наверное, через него Конрад получал те новости, которые высоко ценил Генрих. Через него — тоже. Имя и положение отца открывали Конраду такие двери, о которых мы и мечтать не могли. Но было еще и другое. Однажды Конрад сказал мне: «Моя работа — вторичная. Но, в случае чего, я принимаю удар на себя».
— Может быть, все-таки объяснишь, как ты выскочил из заварушки у Кемпинского, Конрад?
— Исключительно благодаря свинству, которое ты мне устроил.
— Я?
— А кто же? Ты смылся с потаскушкой, как будто не для тебя я затеял все это. И сразу за тобой я выскочил оттуда.
— Но почему твой автомобиль…
— А… Потому что какой-то остолоп загнал его на стоянку… Чего никогда не было. А я направился в переулок, куда его обычно ставил дежурный шупо. Впрочем, этот остолоп преподнес мне жизнь взамен зеленого «мерседеса». Выпьем за остолопа, Вальтер!
— Вернее, за память его, Конрад! Вряд ли он уцелел.
Мы как будто условились ничего не говорить о тех, оставшихся в зале Кемпинского.
В это наше свидание Конрад показался мне более «раскрытым», чем когда-либо. Вдруг он заговорил о своем отце:
— Больше всего боюсь, что он сунется в какую-нибудь заговорщицкую кашу, которую заварит такой же старый пентюх, как он…
— А почему ты этого боишься?
— Потому что твердо знаю: на десять заговорщиков будет не менее трех провокаторов.
— Ты от них тоже не гарантирован.
— Вальтер, я работаю с людьми другого круга.
— Ага, ты уже приближаешься к классовому подходу…
— При чем тут классы? Это дело чести.
— Понятие чести тоже классово.
Конрад по-детски недоверчиво посмотрел на меня:
— Слушай, Вальтер, откуда ты все знаешь?
В самом деле, откуда? Вальтер Занг, подмастерье из тюрингского захолустья… Официант второразрядной бирхалле…
— Я же говорил тебе, Конрад, я из рабочей семьи. У нас бывали ученые люди — марксисты.
Конрад скривился:
— Когда-нибудь я тоже… осмыслю… А сейчас — только действовать! Ты мне все разъяснишь потом, «после всего». Если для нас будет это «потом»…
Я молчал, откуда мне было знать, что именно делает Конрад? Может быть, у него действительно мало шансов на «потом». Это меня держат «на подхвате». Может быть, от сознания своей неполноценности я ввязался в спор.
Это, конечно, было глупо. Но нервы у нас обоих были взвинчены.
Все кончилось в тот момент, когда появился хозяин и сообщил Конраду, что господин Гогенлоэ уже здесь. И просит молодых людей к своему столу…
— Не удивляйся: моя сестра вышла замуж за кузена. В нашем семействе это принято. Один из признаков вырождения — и слава богу! Чем скорее выродятся, тем чище воздух.
Теперь мы с ним снова были едины, как бы противопоставляя свой союз неведомому мне «вырожденцу».
Впрочем, на такового зять Конрада на первый взгляд вовсе не походил: до вырождения было, вероятно, еще далеко. Олаф Гогенлоэ выглядел цветущим мужчиной, спортивно подтянутым, с какими-то удивительно, я бы сказал, «деятельными» руками. Они у него все время подпрыгивали, плавали в воздухе, как бы играли на невидимом инструменте и отвлекали на себя внимание собеседника, что, в общем, было кстати, так как смотреть в лицо Олафа было неприятно и неловко. Почти беспрестанно какая-то дрожь пробегала по нему.
Конрадов зять сидел в одиночестве в глубокой и комфортабельно обставленной нише за столиком, на котором было всего наставлено.
— Ну, Олаф, ты как нельзя более кстати! Можешь вполне на нас надеяться! — объявил Конрад, оглядывая стол. И в ту же минуту я почувствовал страшный голод.
— Покажите, мальчики, на что способна наша смена! — приветливо пригласил Олаф.
— Это мой друг. Самый близкий друг, — представил меня Конрад.
— И конечно, такой же «золотой мальчик», как ты, — предположил Олаф.
Когда он заговорил, руки его еще больше оживились, он разводил их, словно плыл «брассом». И я увидел, что он совершенно пьян. И говорил без остановки, как бы продолжая разговор, начатый не здесь и не сейчас.
