Нотэ Лурье - Степь зовет
— Ты думаешь, я этим не интересовался? Ведь и я был уверен, что пятьдесят пудов с десятины снимем. Вы попрекаете меня, что колхозники сидят без хлеба, точно у меня у самого душа не болит. А что делать? Видно, не взяли мы больше тридцати пудов — и все тут. Ты была в Зеленополе, а я был в Нечаевке — у них еще меньше, чем у нас.
— Правильно. В Нечаевке тоже неладно. И еще в нескольких колхозах. Так ведь и там сейчас разбираются.
— Ну и разбирайтесь, — буркнул Волкинд. — Хоть под суд меня отдавайте!
— Опять не туда заворачиваешь, — неодобрительно заметил Хома.
— А помнишь, Хома… — задумчиво начал Хонця. Все с любопытством посмотрели на него. — Помнишь, как покойный Омельченко…
— Ну? Ну? — торопила Элька.
— Да ничего… Может, и вздор это… Но только… вот как сейчас вижу, подошел Онуфрий и показал нам целую горсть зерна, доброго зерна, полновесного. И откуда? Из вымолоченных колосьев… Помнишь, Хома?
— Точно, Хонця! — У Хомы блеснули глаза. — Было такое, сейчас и я вспомнил. А потом опять пустой колос пошел. Барабан у нас, видно, пошаливал.
— Ну вот! — воскликнула Элька. — Вот и додумались! Барабан был неисправный и…
— Выходит, барабан тысячи пудов недодал, так, что ли? — Волкинд усмехнулся. — Между прочим, молотилку я проверял не раз, и она работала исправно.
— При мне на току все больше распоряжался твой любимчик, — сдержанно заметил Хонця, — а он в молотилке разбирается, как петух в медицине… — Внезапно он поднялся. — А ну, схожу-ка я во двор, сегодня как раз привезли солому.
— Сходи для смеху, — отозвался Хома. Волкинд пожал плечами.
— Чего тебе ноги трудить? Вон у печки солома лежит из той же кучи. Потруси! — Жестом гостеприимного хозяина Волкинд протянул руку: мол, сколько наберешь, все твое.
Не обращая внимания на насмешку, Хонця подошел к охапке соломы, сваленной в углу у печки, наклонился, взял пучок, аккуратно сложил колос к колосу и стал растирать в ладонях. Элька невольно тоже потерла ладонь о ладонь. Она не спускала с него глаз, но не подходила. Хома переводил любопытный взгляд с Хонци на Волкинда, который со скучающим видом водил пальцем по запотевшему стеклу.
Хонця молча подошел к Волкинду и сунул ему под нос раскрытую ладонь. Волкинд отшатнулся. На Хонциной ладони лежало несколько десятков крупных коричневатых зерен. Веко его вытекшего глаза слегка подергивалось.
— Ура! — закричала Элька.
Хома улыбнулся, Волкинд снова пожал плечами.
— Подумаешь! Попалась горстка сырых колосьев…
— А это мы сейчас посмотрим! — И Хонця направился к печке.
Вслед за ним подбежали Элька и Хома, и все втроем они стали усердно мять и трепать колосья. На пол, на сапоги с легким, частым стуком посыпались зерна. Волкинд не выдержал и тоже подошел к печке.
— Ну что же, отдай мне эту кучу, а завтра я тебя галушками угощу, — бросил Хома лукаво.
— Шутки в сторону, товарищи! — решительно произнесла Элька, сжимая в руке колосья. — Надо переобмолачивать скирды.
— Зимой?
— Да, да, зимой. А если колхозники зимой без хлеба сидят?
— Делайте как хотите, но я людей в такой холод зря гонять не стану, — угрюмо отозвался Волкинд.
— А если мы пока вчетвером? — предложил Хонця. — Так, без молотилки? Вроде как разведка…
— Что ж, это резон, — сказал Хома. Элька задумалась.
— Нет, — она покачала головой, — руками мы скирду насквозь не прощупаем. Надо молотить. И завтра же.
Снег падал мягкими хлопьями. Со дворов доносились скрип колодезных воротов да протяжное мычание коров. Кое-где на стекла окон падал отсвет топившихся печей. Из труб валил густой белый дым, стлался над заснеженными стрехами и палисадниками — он нес с собой запах цикория, печеной картошки и жареных семечек. Топили второй раз, на ночь.
Теперь уже ясно, где хлеб. Эльке было немного досадно, что не она первая догадалась. Молодчина Хонця! И вообще, она заметила, в чем-то он изменился, даже внешне. То ли улыбка у него стала другая, чуть насмешливая, то ли еще что-нибудь. А может, всегда так кажется, когда долго не видишь человека?… Так или иначе, Элька чувствовала, что сейчас гораздо больше прислушивается к нему, чем прежде, даже чуть робеет перед ним.
За палисадником в низенькой хате Шефтла вспыхнул огонек. Бледный свет, пробившись сквозь замерзшие стекла, проложил на снегу узенькую дорожку.
Навстречу, прихрамывая, шла старуха. Она сердито бормотала, словно с кем-то ссорилась,
— Добрый вечер! — прошамкала она, поравнявшись с Элькой.
Элька пригляделась. Это была мать Шефтла. Девушка обрадовалась и немного смутилась.
— Добрый вечер… Как поживаете?
— Мы пока что еще узнаем людей, а нас люди, видно, не хотят узнавать, — обиженно сказала старуха. — Как поживаю, спрашиваешь? Слава богу, что держимся на ногах. А ты как? Сколько времени в хуторе, а никак не зайдешь!
— Я давно собираюсь, да вот все не получается…
— Чем мы тебя обидели? — продолжала старуха, не слушая Эльку. — Когда-то ты мной не брезгала, посидишь, бывало, со мной на завалинке. А теперь мы обеднели, вот ты и забыла, где наша хата стоит…
— Ну что вы, что вы, как вам не стыдно! Просто времени не было… Как вам живется? — еще раз спросила Элька, не зная, о чем говорить со старухой.
— Не живется, а плетется. Горе верхом на беде кутается. Кобыла у нас пала, — ты, наверно, ее помнишь? — такая кобыла, такая красавица… Кто мог подумать! Я ее выкормила, сама недоедала, а ей не жалела, и вот такое несчастье. Как управишься при одной лошади? Разве самим запречься, так сил нет. Корова не огулялась, ни капли молока нет, хоть бы сыворотки немного… Не везет нам. С тех пор, как ты уехала, будто злосчастье вошло в наш дом…
Старуха обстоятельно рассказывала о том, как кобыла объелась, как у нее вздулся живот и как она ее оплакивала. И Эльке было приятно стоять вот так на улице с матерью Шефтла и чувствовать, что та разговаривает с ней как со своей, с близкой.
— Такая кобыла, такая кобыла! — все жаловалась старуха. — Когда ты была здесь, она еще в упряжке бегала. Иди знай… А ты ничуть не изменилась, — перебила она себя вдруг и с любопытством уставилась на Эльку. — Замуж еще не вышла?
— Нет. — Элька слабо улыбнулась. «Сейчас она заговорит о Шефтле», — мелькнула мысль. — Ну, я пойду… Дела… — проговорила она извиняющимся тоном.
— Да подожди. Зайдем к нам, близко ведь. Чайку попьешь, согреешься.
— Нет, не могу, — торопливо ответила Элька. — В другой раз. Будьте здоровы… — Она прошла несколько шагов, потом обернулась и тихо проговорила: — Передайте привет Шефтлу… и Зелдке…
Старуха постояла, глядя ей вслед, потом, еле передвигая ноги, повернула к себе во двор.
10Подсолнечный будыль, охваченный огнем, потрескивал. Элька сидела на полу у печки, ломала сухие будылья и подкладывала в топку. «Прежде чем приняться за молотьбу, надо будет расчистить снег», — подумала она.
В трубе гудело. Мороз, видно, усилился. Что сейчас делает Шефтл? Спит? Или его окно все еще светится? Мать, наверно, рассказала ему о встрече с ней, с Элькой… Вспомнилась та осенняя ночь в Ковалевской балке и испуганное лицо Шефтла, склонившееся над нею. Как давно это было! Шефтл тоже, наверно, изменился… Она повидает его, но потом, позднее, когда совсем свыкнется…
Кто-то вошел в сени. Скрипнула ржавыми петлями дверь, и порог переступил человек в бурке. Лицо его было наполовину закрыто башлыком.
Элька чуть не вскрикнула: «Шефтл!»
— Добрый вечер! — Человек шагнул вперед, сдвинул с лица башлык. — Можно к вам?
— Товарищ Синяков? — Элька смутилась. Она подошла к лампе и вывернула фитиль. — Я вас сразу не узнала. Раздевайтесь…
Синяков развязал башлык, снял бурку, повесил ее у двери и, подойдя к Эльке, крепко пожал ей руку.
— Ну, как поживаете? — Он оглядел чисто прибранную комнату. — О, здесь очень мило! Сколько же это прошло с тех пор, как мы с вами встретились? Помните вьюгу?
— Помню. — Элька откинула со лба волосы. — Такое не забывается…
Она была рада Синякову. Как он кстати приехал! Он ей поможет… Эльке не терпелось поскорее рассказать о зерне, которое обнаружили в соломе.
— Садитесь, — показала она на единственный табурет, стоявший у стола. — Давно из Харькова?
— Несколько дней. — Придвинув табурет, он сел и, не сводя с девушки глаз, продолжал: — Мне все хотелось заехать к вам, да никак не удавалось вырваться. Надо уже готовиться к весне… Я, кажется, занял у вас единственный табурет, — вдруг вскочил он.
— Ничего, сидите, я на кровати… Скажите, — спросила Элька, усаживаясь, — во время молотьбы вы бывали здесь?
— Почему вы об этом спрашиваете? — Синяков не ожидал такого вопроса. — Конечно, бывал…
— Как вы думаете, — она смотрела прямо на него, — здесь хорошо молотили?
