Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
— Сам виноват. Надо различать людей, кто свой, кто чужой, — веско произнес Дороня.
— Так-то так, но на уме-то кто у тебя был? Пойдем-ко в дом!
— Красных там нет? — спросил недоверчиво Третьяков. — Попадешь, как кур во щи.
— Не сумлевайся. Попьем чайку, тихо-мирно потолкуем и, может, придумаем что-нибудь.
ГЛАВА 7
За чаем Дороня рассказывал о своих «мытарствах».
— Значит, в позапрошлом году забрали меня в Красную Армию. Потом, чую, тятеньку раскулачили и до братьев стали добираться. Что делать? Подался я из Красной Армии до «зеленого прокурора». Целую весну скрывался, где попало. На днях услыхал, что голубая армия где-то здесь в лесах скрывается, дай, думаю, пойду, может, сподобит господь встретиться. — Дороня вздохнул.
— Обмундировку-то где достал? — спросил пытливо хозяин.
— От братца осталась. У Колчака он служил.
— Тэк, тэк… — Толстопятов отставил недопитое блюдце.
Воодушевляясь, Дороня продолжал:
— Помню, как красные хлеб у нас искали. Все перерыли, а найти не могли.
— Похоже, умная голова — твой родитель, — одобрительно промолвил хозяин, — прятать хлеб надо умеючи, чтоб на глаза «товаришшам» не попал и в земле не сопрел.
— Стало быть, и тут смекалка нужна?
— А как же! — Толстопятов степенно разгладил бороду. — Ежели, к слову, прятать на гумнах, люди и скотина постоянно там бродят, в низине — может вода подойти. Надежнее всего — бор. Выкопал яму на бугорке в песочке, сложил мешки, забросал землей и сверху сосной привалил. Пойди-ко поищи. Так добрые люди и делают.
«Потом мы тебя заставим этот бугорок поискать», — пронеслось в голове Дорони. Как бы охваченный воспоминаниями, он продолжал с жаром:
— Помню, в позапрошлом году пришла к нам комиссия из сельсовета, скот и машины брать на учет. А в конюшне под стропилами лежали клубки шерсти: мамонька туда их положила, штоб глаза советчикам не мозолили. Ладно. Заходит эта комиссия в конюшню. Вывели воронка во двор (жеребец у нас племенной). Записали все приметы и ведут обратно. Конюшню, говорят, нам придется на время своим замком запереть. Мамонька к комиссии: «Ваша власть, запирайте, только шерсть я в дом перенесу. Носки да варежки вязать надо». Полезла за клубками да и уронила один. Тут подскочил паренек из комиссии, хотел его поднять. Мамаша к нему: «Не трожь!» А парень уже к председателю: «Что-то тяжел клубок-то, посмотреть бы». Председатель на мамашу: «Дай-ко, гражданочка, остальные». Мать с клубками из конюшни, парень за ней. Начал отнимать, а мамонька хлестать его по голове. Шире-дале, принесли клубки в сельсовет, размотали. А родители золото да царские деньги в них спрятали, так тысячи на две.
Толстопятов хлопнул себя по колену:
— Ах ты, грех какой, не так надо бы сделать!
— А как?
— Поблагодарить комиссию, назвать каждого по имени, отчеству, а когда бы все утихомирилось, выбрать ночку потемнее, подождать в переулке этого самого паренька да обушком его по башке — раз! — Хозяин энергично взмахнул рукой и, наклонившись ближе к Дороне, прошептал зловеще: — Или ножичком — чик! — и готово.
Дороня невольно отодвинулся от заимщика: Толстопятов дышал тяжело, не спуская мрачных глаз с собеседника.
— Живьем бы их в землю закопать, штоб шевелилась она от нечестивых тел, так, бывало, говаривал Никита Фирсов. Упокой, восподи, его душу, — заимщик истово перекрестился.
— Дорофей Павлович, отправь ты меня, ради бога, в голубую армию, душа не терпит! Взял бы саблю острую, перерубил бы их всех, христопродавцев, — воскликнул Дороня и для убедительности заскрипел зубами.
Хозяин сумрачно посмотрел на него.
— Ладно, — после короткого раздумья произнес он, — вижу свой человек, хоть и молод. Сумлевался в тебе я наперво, а теперь так и быть, отвезу. Поедем в ночь. Днем-то милиция шнырит да казачишки, что победнее, перекинулись к красным…
Ночь была теплая. Луна скрылась. Тишина.
Через полчаса, свернув с большака на проселочную дорогу, заимщик пустил коня шагом.
Кругом стоял молчаливый лес, и от этого ночь казалась еще гуще. Порой тарантас кидало на ухабах, железные ободья скрежетали по камням. В одном месте так тряхнуло, что Толстопятов, чертыхнувшись, ухватился за передок сиденья.
— Не дорога, а маята, — проворчал он сердито.
Проехали какую-то поляну. Под копытами коня захлюпала вода.
«Болото», — пронеслось в голове Третьякова.
— Закрой глаза, а то выхлещет тальником, — послышался спокойный голос заимщика. — Вишь, какая темень.
Кустарник кончился, и ночных путников вновь окружил густой бор.
— Ты сиди, а я поведу лошадь в поводу. — Заимщик слез с тарантаса и, петляя между вековых сосен, медленно повел коня за собой. Стали попадаться коряги и бурелом. Тарантас кидало из стороны в сторону. Боясь вывалиться, Третьяков крепко ухватился за край плетеного коробка. Ночной мрак постепенно рассеивался. Деревья выступали отчетливее.
— Скоро будем на месте, — влезая в тарантас, заговорил Толстопятов.
Откуда-то потянуло дымком. Сосновый лес оборвался неожиданно, и впереди открылась широкая поляна. На опушке виднелся шалаш, покрытый хвоей. Возле него, наблюдая за приезжим, лежали два человека.
«Место выбрано неплохо. Видать, вожак банды — опытный военный…» — Размышления Третьякова прервал зычный голос заимщика:
— Эй, караульщик. Уснули, что ли?
— А ты не пяль хайло-то, — послышалось в ответ. — Без тебя службу знаем. — Поднявшись с земли, двое бандитов подошли к тарантасу. — А это что за хрухт? — тыча пальцем на Дороню, спросил один.
— Помощника вам привез, — отозвался Толстопятов. — Сам-то где?
— Спит еще. Вчерась Лукерья приехала. Гуляли целый день. Как с табачком?
— Привез маленько, — передавая листовой табак, ответил Толстопятов. Помолчав, спросил: — Как сама-то?
— Лютует. Точно ее собака бешеная укусила. На всех кидается, нагайкой хлещет, по скуле тычет… Чисто ошалела.
— Может, лучше и мне не показываться ей на глаза? — неуверенно спросил Толстопятов.
— Ничего, поезжай. Может, сменит гнев на милость.
— Ладно, так и быть поеду, да и человека надо представить Семену Викуловичу. — Заимщик взялся за вожжи.
Вновь потянулся бор. Под колесами мягко оседала хвоя, и через редкие просветы деревьев просачивались первые лучи восходящего солнца. Воздух был наполнен запахом смолы и увядавших трав. За ночь хлопотливые паучки сплели на них тончайшие паутинки и утренняя роса, переливаясь, сверкала, разноцветными красками. Дороня зорко оглядывался, стараясь запомнить местность. В полкилометре от заставы он увидел неширокую поляну, на ней несколько шалашей, покрытых травой. Возле них суетились люди.
«Бандиты», — промелькнуло в голове Третьякова. Часть «спасителей» была одета в казачью форму, но без погон, иные — в штатское платье, на третьих висели дырявые татарские халаты, обнажая давно немытое тело. Всем этим сборищем распоряжался атлетического сложения человек, одетый более прилично. Толстопятов с поспешностью, которой не ожидал от него Дороня, выскочил из тарантаса и, подбежав к главарю, низко склонил стриженную под кружок голову.
— Семену Викуловичу нижайшее почтеньице.
— Здорово, — пробасил тот и сунул ему огромную пятерню.
— С прибытием супруги вашей. Как ее здоровьице? — лебезил заимщик.
Тот махнул рукой.
— Спит. А это кто с тобой? — настороженно спросил он.
— Дезертир один. Парень, похоже, надежный.
— Позови, — главарь уселся на пенек и, не спуская глаз с подходившего Третьякова, неожиданно гаркнул:
— Стоп! — Дороня остановился. — Левое плечо — кругом! — Поднявшись, Великанов подошел к Дороне и, обшарив, вытащил из его кармана револьвер.
— Так-то лучше, — осклабился он. — Где служил?
— В тридцатой дивизии штаба пятой армии.
— Когда утек?
— Нынче весной.
— Где скрывался?
— По пашенным избушкам, а когда и у своих.
— Револьвер где взял?
— У брательника. Он мне и обмундирование дал.
Начали подходить другие бандиты.
— Женат? — продолжал Допрос главарь.
— Холост.
— Не горюй, найдем невесту с французским приданым.
Среди приближенных Великанова послышался смех.
— Шашкой умеешь владеть?
— Никак нет. В кавалерии не служил.
— Выходит, дед твой был казак, отец — сын казачий, а ты… а ты… — обхватив живот руками и колыхаясь от утробного смеха, атаман закончил под хохот: — хвост собачий.
— Ой, умора, — в упоении выкрикнул один из бандитов и схватился за бока.
— Хи-хи-хи! — заливался дробным смехом Толстопятов и, вытирая клетчатым платком слезы, промолвил подобострастно: — Ну и скажет же Семен Викулович. Глико-сь, как отмочил. За его языком не поспеешь и босиком!
