Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
Громов усмехнулся.
— Теперь, когда я познакомился с вами, обязательно. И не один раз. И если вы мне поможете, то мы, того и гляди, окончательно упраздним штрафную роту.
Раздался дружный веселый смех. И в нем была не только неподдельная радость. Люди почувствовали себя людьми. И для этого, оказывается, не так уж много надо было.
Вечером Калитин пригласил к себе. После посещения штрафников мы возвратились домой к обеду. Я был уверен раньше, что знаю этот народ, жил некоторое время среди него, теперь эти люди открылись новой стороной, заставили и на самого себя взглянуть иначе, многое в себе переосмыслить, понять, объяснить. Долго спорил с Калитиным. Я отдавал должное его жизненному опыту, возрасту, наконец его разуму, но разделить его взгляда не мог. Напротив, я должен был сказать ему, что Громов глубже и лучше разобрался в Савелове, чем он, инженер человеческой души.
— Когда в споре прибегают к переоценке достоинств оппонента, то это уже спекуляция, — разобиделся Калитин. — Не думайте, что, наступив мне на больную мозоль, вы вынудите меня проституировать свои убеждения, плевать в лицо богу, которому поклонялся вчера. Гуманизм советского человека — это не хлипкое сердце барышни, не чувствительная слеза. Савелов — классовый враг. Скрытый, беспощадный. Он причинил больший материальный вред государству, чем любой бандит из шайки Гитлера… Вас разжалобили сладенькие сентенции Савелова. Нет. Наследие прошлого надо вырывать с корнем. Революция была совершена не для того, чтобы на ее плодоносящем дереве спустя двадцать пять лет угнездился короед.
— Меня всегда интересовало, — возразил я, — не следствие, а причина…
— Не рядитесь, Метелин, в одежды интеллигентской добродетели. Встреться этот бандит у вас на дороге, вы что, прошли бы мимо?
— Мы говорим о разных вещах. Я бы не прошел мимо, я бы убил его, — ответил я.
Но с Калининым так и расстались, не решив до конца чего-то главного. Отправляясь вечером к нему, я внутренне готовил себя к новому и жаркому бою. Калитин был типичным сыном своего века, и, как все другие, он тоже был заражен грибком отрицания: все, что дурно, — наследие и ничего больше! Скажи ему, что среда, в которой живет он, может быть благоприятной для рождения порока, он вырвет твое сердце. Отрицание у своего времени несовершенств и признание за ним только лишь добрых начал составляло его сущность. Но все-таки я хотел наступить Калитину на больную мозоль.
Однако когда пришел к нему, то сразу понял, что ему давно уже не до нашего спора. В гостях была Надя. Калитин правил газетные полосы. Надя сидела на топчане, свесив прелестные босые ноги. Воротник гимнастерки широко расстегнут, узкая юбка подчеркнуто обтянула бедра, открывая белые округлые колени. Ступни ног небольшие, с маленькой пяткой и слегка нарушенной правильностью большого пальца. Ремень, чулки, резинки — все торопливо брошено тут же рядом; на полу стояли валенки. Волосы, словно нарочно растрепанные, рассыпаны по плечам. Взявшись руками за край топчана, Надя по-мальчишески болтала ногами; из глаз, устремленных в удивлении на меня, ручьем струилась стыдливость.
Я остановился на пороге.
Надя рассмеялась, чем еще сильнее ввела меня в смущение.
— Входите, входите, Метелин, — поднялся из-за стола навстречу с полосами в руках Калитин. Он подтянут и заправлен, в его голосе нет ничего, что могло бы смутить. — Плохо вы знаете Надю, — ухмыльнулся он. — Это для вас она в мгновение ока разоблачилась, едва я сказал, что вы вот-вот нагрянете. Решила поглядеть, как вы будете вести себя при этом.
— А я переступил порог и думаю, — рассмеялся я во весь голос, — первая и вторая древнейшие профессии наконец соединились.
— Фу, как вы грубы! — Надя сморщила нос и, сунув ноги в валенки, спрыгнула с топчана, встала рядом. — Впрочем, иного от вас и ждать не приходится. — И тут же спросила: — Метелин, неужели вы не находите во мне ничего, что бы могло увлечь вас?
Глаза, ее поза, вся она — воплощение соблазнительной искренности. Одной рукой обхватив шею Калитина и прильнув к его плечу головой, не спускала с меня зазывных восхитительных глаз:
— Неужели, Метелин, вы ничего не находите? — повторила она свой коварный вопрос.
— Я бы утратил чувство юмора, если бы сказал вам правду.
Надя тихо засмеялась.
— Все ясно. Женщина никогда не должна знать правды, ни хорошей, ни дурной.
— Но на практике всегда выходит наоборот, — вмешался Калитин. И легонько отстранил от себя Надю, чтобы передать полосы в типографию. — Вы, женщины, ее всегда знаете, а нам вместо нее преподносите кукиш. Который, кстати, мы всегда принимаем за сущую правду. — И вышел.
— Я люблю его, — сказала Надя.
— Зачем же вы морочите голову мне и дразните его?
— Отвернитесь лучше, я буду обуваться. — Она взяла меня за плечи, повернула лицом к стенке.
Минуты через три вернулся Калитин.
— O-o-o! — воскликнул он. — Вас уже поставили в угол? — и засмеялся. — Проштрафились? Другого от вас нельзя было и ожидать.
Калитин в присутствии Нади был внутренне собран, подтянут и душевен. Как-то все в нем было ярче. Трудно определить, сколько Калитину лет. Его спортивной форме и неиссякаемой бодрости духа можно позавидовать.
Надя чувствовала, что своим появлением что-то привнесла в его жизнь, отчего этот и без того красивый человек стал еще лучше, и, может быть, любила в нем себя.
Калитин, пока Надя приводила себя в порядок, собирал на стол, готовя чай, затем ему в этом стала помогать Надя. Я все время наблюдал за ним. Видел, что в нем появилось что-то такое, что делало его жизнь не обязанностью, притупляло обременительность всего того, что находилось сейчас за стенами его военного жилья.
— Вы что, шпионите за мной и Надей? — спросил Калитин, заметив мои пристальные взгляды.
— Нет, просто я любознателен.
Яркая, смелая улыбка блеснула в глазах Нади.
— Метелин, вы бы хотели, чтобы подполковник женился на мне?
— Боюсь, что я стану тогда другом вашего дома, — пошутил я, увильнув от прямого ответа. Но Калитин не дал нам шутить по этому поводу. Разлив чай, он пододвинул мне кружку и сказал:
— Есть вещи, которые не терпят совета, тем более острот. И женюсь ли я, нет ли, ты знаешь, Надя, это целиком и полностью зависит от тебя.
Надя спросила, обращаясь ко мне:
— Метелин, что вы больше всего цените в женщине?
— Мать.
И для Калитина и для Нади ответ был неожиданным, чем-то их поразил.
— Вот видишь! — повернулся Калитин к Наде.
— Это еще ничего не значит, — весело отозвалась она.
В это время зазвонил телефон. Калитина вызывал генерал Громов.
— Вы посидите?! — поглядел на нас Калитин.
Но Надя запротестовала:
— Если вызывает генерал в такой час, то это надолго. Меня проводит Метелин.
— Хоть чай допейте, — Калитин оделся. Позвал ординарца: — Отправитесь со мной.
…Мы с Надей молча шли по укатанной зимней дороге. Вокруг однообразность ночного леса. С высоты отливал холодным металлом плоский месяц. За поворотом в полукилометре показались землянки различных служб штаба дивизии. Где-то среди них и землянка полевой почты — жилье Нади. Белые хвосты дыма из труб тянулись к небу. На земле еще не умерла жизнь, есть уют, тепло. Мне хотелось узнать, о чем думает Надя, почему долго молчит. Это не в ее правилах. Но самому в то же время было хорошо от тишины, молчания, от неторопливых мыслей о Наде и Калитине.
— Скажите что-нибудь мне, — проронила она.
— Почему бы вам не стать матерью и не устроить по-настоящему жизнь Калитина?
На некоторое время мой вопрос вывел из равновесия и нарушил строй ее мыслей. Но она продолжала идти, погруженная в себя.
— Вы меня не слушаете? — спросил я.
— Есть женщины-цветы, — сказала она. — И есть женщины-злаки. Я отношусь к цветам. Первые созданы, чтобы украсить жизнь, вторые — продолжить ее и быть кухарками. Поэтому…
— Но вы же любите Калитина?
— Да, я люблю его!
— В таком случае вы можете сделать всё.
— Кроме одного — стать его женой.
— И об этом знает Калитин?
— Я не вижу в этом беды, знает или нет. Век женщины тридцать лет, все остальное — блеклая скудность! Красный мак доставляет радость человеку всего один день. Но радость необыкновенную, радость солнца. И я напою его грудь, потому что люблю его, этой мгновенной радостью. И через него, может быть, и сама отведаю этот миг…
И опять мы оба надолго смолкли.
— А вы знаете, Соснов до одури любит вашу Арину? — вдруг сказала она.
Сердце во мне заколотилось.
— И добавьте: готов насолить мне.
— И еще как! Вы для него — похуже, чем облезлая кошка. На днях он рассказывал, что вы за фрукт! Но чем больше он лил на вас мазута, тем выше вы вырастали в моих глазах и нравились мне. Видно, меня тянет сильнее к пороку, потому что, пока я знала вас чистеньким и прилизанным, во мне вы не вызывали нет каких чувств. Кроме, может быть, презрения. А теперь…
