Самуил Гордон - Избранное
— Кто там?
Ему показалось, что это женский голос. И, кажется, голос Таисии. Но как тут оказалась Таисия? Пришла мириться?
— Это я. Я, — пропел Симон и навалился на дверь.
Дверь сорвалась с крючка и, открываясь, увлекла за собой Симона.
В комнате поднялся шум и гам. Визги перепуганных девушек разбудили все общежитие. Когда зажгли свет, несколько девушек закричали в один голос:
— Ой, да ведь это Таиськин жених!
— Кто? Этот поэт и художник?
— И музыкант, — подсказал кто-то из коридора.
— Девчата, давайте отведем его в общежитие к Таисье. Пусть полюбуется, какого молодца отхватила.
— Его надо сдать в милицию. Там у него отобьют охоту лазить по ночам по женским общежитиям. А ну, убирайся отсюда! Слышь, ты! Валяй, валяй! — На помощь девушке, которая выталкивала его из темного коридора, пришло еще несколько человек, и, весело покрикивая, они выставили ночного гостя на улицу и заперли за ним входную дверь на засов.
Симон не мог понять, что происходит. Ведь это его общежитие! То же крыльцо, те же окна, те же две беленые бочки с водой на крыше на случай пожара. Почему же его отсюда вытурили? И кто? Какие-то девушки. По соседству с общежитием, где живет Таисия, и в самом деле есть еще одно женское. Но находится оно слева, а он шел направо, к себе. Это ведь его общежитие. Кто дал им право прогонять его отсюда?
Симон изо всех сил навалился на дверь, и раз, и другой, но та не поддавалась.
«Постой-ка, — сказал себе Симон. — Если я пошел направо, откуда взялся тут клуб?»
Симон сделал логический вывод: не иначе, должно быть, как березки, подхватившие его, когда он слетел со ступеней крыльца Таисиного общежития, увели его в противоположную сторону — и он спутал свое общежитие с женским. Ух каким холодом веет от луны, забравшейся на плоскую крышу клуба, в рассеянном ее свете вся кровля словно покрыта инеем.
Тротуар больше не качался у него под ногами, как лодка на волнах, и голова не так уже раскалывалась, но сообразить толком, что с ним сегодня произошло, Симон все еще не мог. Ясно ему было одно: если даже удастся перебежать от одного деревца к другому и удержаться за него, все равно он не доберется к себе, если прежде где-нибудь хоть капельку не поспит.
Холодную скамью под висячими ветвями дерева, которую Симон не так давно покинул, сплошь залило холодной росой, а на нем, Симоне, была всего лишь тонкая рубашка.
Эти девчата, которые выставили его на улицу и заперли дверь на засов, наверняка могут подумать, что он пьян. На самом деле он пьян лишь капельку — и вот доказательство: он отлично помнит, что в клубе сегодня показывали кино, картина из двух серий. Ну, конечно. Коль скоро сегодня было кино, то он еще сможет застать киномеханика в клубе. Он почти всегда остается там на ночь.
Покуда Симон Фрейдин переходил мостовую, устремившись к клубу, его отклонило довольно далеко в сторону.
Вдоль другого тротуара тоже тянулись молодые березки, но Симон уже не прибегал к их помощи. Чтобы не терять равновесия, он просто широко раскидывал руки.
На дверях клуба висел замок. Выходит, не ночует он тут сегодня, этот киномеханик. Под рукой оказалась дощечка, Симон вытащил из нее гвоздь, но он был слишком тонок и не годился для того, чтобы открыть им замок. В поисках более подходящего гвоздя Симон забрел во двор. Из стены под одним из окон торчал крупный гвоздь. Симон, промучившись, вытащил его, не вполне уверенный, что гвоздь подойдет. На всякий случай проверил, нельзя ли открыть окно. Если потянуть на себя хорошенько, оно наверняка подастся. При этом, возможно, полетело бы стекло. Но это его, наверное, не остановило бы, не поддайся ему легко другое окно.
Через несколько минут Фрейдин уже был внутри клуба. Тут было тепло и все тонуло в лунном свете.
Как неопытный наездник, первый раз в жизни пытающийся забраться на спину неоседланной лошади, Симон несколько раз закидывал ногу на край сцены и каждый раз сваливался назад в зрительный зал, покуда не удалось ему наконец туда забраться.
Уже лежа на куче декораций, покрытой скатертью, которую стащил со стола, Симон наткнулся взглядом на открытое пианино в углу сцены. На такое он спокойно смотреть не может. Не может он спокойно смотреть, когда пианино стоит открытым, Как бы ни качался пол у него под ногами и как бы ни плыло все у него перед глазами, он должен туда добраться и опустить крышку.
Когда Симон добрался до пианино, оно его уже не отпустило. Пальцы пробежались по клавишам. Не успев закончить одну песню, он начинал играть другую, третью, распевая при этом во весь голос.
С улицы несколько раз стучали и в дверь, и в окна, но Фрейдин не слышал.
Он играл и пел, а посреди одной веселой песни вдруг расплакался и не мог успокоиться. Ему казалось, что никогда в жизни он еще так горько не плакал…
Был уже ясный день, когда Фрейдин проснулся и неожиданно увидел, что лежит на железной койке в просторной комнате с зарешеченными окнами.
После того как Симона продержали в милиции несколько суток за то, что ночью ворвался в женское общежитие, и за то, что залез через окно в клуб и громкой игрой на пианино и пением, слышным на ближайших улицах, не давал людям спать, его поведение обсуждалось и в комсомольской ячейке. Его чуть не исключили из комсомола.
Но против того, чтобы вынести ему строгий выговор, никто руки не поднял.
Вскоре о нем появилась заметка в республиканской комсомольской газете, той самой газете, где не один раз уже публиковались его стихи.
Подписана эта заметка была всего лишь одной буквой — буквой «Т». И как ни ясно ему было, что заметку написала Таисия, верить в это Симону все же не хотелось. В конечном счете он ничем ее не обидел, чтобы она так поступила с ним! И зачем ей нужно было припутывать сюда Ханеле? Разве он кого-нибудь обманул, разве скрывал, что у него есть жена и ребенок, выдавал себя за холостяка и морочил девушкам головы? Во всяком случае ей, Таисии, не в чем его упрекать. Не его вина, если любовь их так кончилась. Но любви их он не осквернил ничем, за что бы Таисии стоило обойтись с ним так некрасиво и нечестно. Симону трудно было поверить в это еще и потому, что, коль скоро Таисия не хотела, чтобы знали, кто написал заметку, она вряд ли стала бы так подписываться. Выбрала бы другую букву, такую, какой нет ни в ее имени, ни в ее фамилии. А может быть, подписалась так нарочно, пусть знает, что она о нем думает?
Но если бы ему было очень нужно, он, наверное, сам смог бы выяснить у нее все. Видел он ее за это время несколько раз. Но всякий раз она отворачивалась, а он ничем не показывал, что намерен ее остановить. Может быть, и к лучшему, что все для него осталось неразгаданной тайной.
Но не только из-за той заметки бросил Симон шахту и в одно из ближайших воскресений уехал довольно далеко отсюда, в большой промышленный город. Не он первый и не он последний, о ком в газетах пишут в черных красках, и не стоит принимать это близко к сердцу. Пройдет несколько недель — и все о том забудут. Уехал он еще и потому, что пережитые события разбудили в нем тоску по токарному станку и по точной работе, где все измеряется в микронах. В профтехучилище его больше влекло к токарному станку, чем к слесарным тискам. В своем первом стихотворении, опубликованном в городской газете, он писал о солнце, что брызжет лучами из металла, когда резец обдирает с него грубый черный панцирь. Ему нравился запах каленой разноцветной стружки. Он всегда напоминал ему о любимой и поныне еде — о картофельных оладьях.
Внезапный отъезд Симона из шахтерского поселка не удивил Таисию. Ей было ясно, что Симон просто вернулся к жене и ребенку. Этим Таисия объясняла его поведение при последней встрече. Он уже в тот раз знал, что в ближайшее время уедет отсюда. Она не держала на него обиды за то, что он скрыл от нее правду. Она понимала: ему тяжело было сказать об отъезде. Он ведь знал, что она любит его. Был ли он влюблен в нее так, как она в него, теперь не так уж важно. Ей не из-за чего страдать. Он не променял ее на другую. Он вернулся к родной жене. Но ее удивило, когда бригадир ремонтной бригады, где до отъезда работал Симон, обратился к ней однажды и спросил, нет ли у нее адреса Симона. Ему пришло письмо от жены. Как ни огорошила новость Таисию, пробудив в ней недоброе чувство к Симону, все же она считала, что письмо не следует держать до тех пор, пока Симон когда-нибудь даст о себе знать, а надо его срочно вернуть, но с припиской на конверте, что Симон Фрейдин давно уже выехал отсюда и никто не знает куда.
Теперь, когда и Таисия не знает и, быть может, никогда не узнает, куда пропал Симон, и ей ясно, что единственной причиной его отъезда была заметка в газете, она уже жалеет, и сильно жалеет, что сразу не сказала Симону, что не она писала ее, просто тот, кто написал, намеренно желая вконец рассорить их, подписался начальной буквой ее имени. Кто мог так поступить? Скорей всего кто-то из тех парней, которые бегали за ней прежде, чем она познакомилась с Симоном и полюбила его.
