Владимир Личутин - Любостай
Старухи на улице устали ждать, их нетерпенье жгло. Скрылся писатель в доме и будто провалился там. Не случилось ли с ним чего дурного? Королишка дергала дверь, крюк лязгал, елозил в проушине. «Отоприте, померли, что ли? Чего галитесь-то!» Лизанька торчала посреди дороги, приложив ладошку к глазам: солнце застило глаза. Женщина в фетровых ботах что-то нашептывала на ухо, но выраженье Лизанькиного лица не менялось. «Кисленького бы чего сейчас абы солененького, – непроизвольно вырвалось, дурнота вдруг подкатила к горлу и тут же пропала. – Где там Алеша? Хоть бы чего не случилось».
Бурнашов откинул крюк, Королишка ворвалась ураганом, широкая вигоневая юбка завилась. «Его обокрали, вишь ли! – завопила она. – Да чего у тебя красть, скажи на милость? В помойку срыть, более некуда, развел берлог. Всю жизнь придурялся, Яков Максимович, и горя не видел. Он помирать собрался, молодец такой! Сдохнешь, а кто нас зароет?»
Мизгирев неожиданно смутился, отвел глаза и вдруг снова прослезился: «Да, а чего они забижают? Пять лет ухлопал, сон позабыл. Им мешало, да?» – Слезка выпала, застряла в щетине, и глаза сразу просохли. «Ну будет тебе, будет. Успеешь на тот свет. Из-за этого хламу, что ли, собрался? – Королишка решительно пнула остатки рукоделья. – Он из-за бобошек помирать. Рехнулся, да? Винтик выпал? В малишонный дом захотел? Живо приберут, там с такими не цацкаются. Голову к заднице прикрутят да мокрым полотенцем навздают, запоешь лазаря да и образумишься. Ишь тоже, герой. Он на деревню милицию наслал и доволен. А ну-ка, марш-марш, и чтобы не слышала», – Королишка решительно повела бобыля из дома. Старицы сразу окружили, заохали, запричитали, Зиночка семенила впереди, кричала, оборачиваясь: «Петруха-то проспится, а тут на те, батя. И помиритесь. Кровя зовет, свое насеял, брат, не прогонит. А Маруське-то какая радость».
Каждое Зиночкино слово больно отзывалось в груди старика, все тяжельше давался каждый шаг, и кабы не женщины, облепившие Мизгирева, давно бы одумался он и повернул назад, в свое угрюмое гайно, чтобы в одряхлевшем гнезде, в мире привычных вещей и воспоминаний кончить дни. Петруха-то ладно: пьяный погоношится, повыхаживается, колченогий, постучит деревянной лапой да и присмиреет. Но приневолит ли себя Маруська, скрутит ли разобиженную душу? Какая Марусе радость убирать за своенравным свекром, если жена не смогла ужиться, на старости в один день собралась, ушла в чужое житье и более не вернулась?
И как ни волокся старик через весь Спас, но пришел конец дороге. Бурнашов проводил взглядом Мизгирева, оставшись возле осиротевшей избенки, приобнимая за плечи жену. И Королишка не тронулась за бабьей ватагой, напевая возле: «По следу приметила. Гришкина затея, его отместка. Было Мизгирь спровадил Гришуху на отсидку в турьму, вот и отмстилось». Бурнашов лишь взглянул на Королишку косо и не возразил. Отчего-то жалко стало Мизгирева, словно бы выдал невинного на самосуд разгневанной толпе. Кабы из дворца вытолкал взашей жирного пороза, напившегося людской кровищи, а то ведь житьишко словно воронье гнездо, едва крепится в суставах, готовое расползтись под первым ветром, все почернело оно, как лесовая замшелая колодина; у иных банька куда краше и приглядистей, чем дом Якова Максимовича. Так ради чего надзирал старик, усердствовал и сокрушал? Во имя каких перемен? Какого такого возвышенного пониманья миропорядка, что и себя-то самого позабыл в этом усердии и человечий язык исковеркал? И только тешилась душа отличкой от прочего серого люда, единственной на всю округу «персоналкой». Бурнашову представилось вдруг с грустью, как через час-другой проспится Петр, увидит сидящего на завалинке сурового отца, и примутся они собачить друг друга в грехах и сквернословить, и еще неизвестно, чем закончится долгожданная неминуемая встреча. А там и Маруся, уставшая, истомленная, прикатит на велосипеде…
* * *Так неужели месть? Иль Королишка затравила, чтобы наслать на деревню новую прю, иль подогрела давнюю обиду, распалила ее и нашла в Бурнашове подручника своей затее? Возьми и разберись там. Лишь на поверхности стоячая вода, сонная тишь под раскидистыми ветлами, но в глубине-то сувой, где сталкиваются, борются незримые теченья.
Но откуда взялся следок, похожий на козье копытце?
… Под вечер Бурнашов заглянул к Самсоновым. Картина, открывшаяся внезапно, вызвала добрый смех: у стола, как две счастливые куколки, восседают супруги, распаренные, раскрасневшиеся, с полублаженным довольством в лице, будто нa земле удалось им достигнуть райских обетованных кущей. У Гришани правый глаз закрылся от пчелиного укуса, у жены – заплыл левый. Посреди стола большая миска с медом, и Самсоновы ухаживают его столовыми деревянными ложками, подставляя кус хлеба, и млеют. Первый мед снят, своерощенный взяток, не покупной; у своего-то сбора и вкус иной, домашний, всякой тайной пакости не подмешанный, чистый божественный нектар. Как тут не млеть? А достался рой случайно, залетел в поисках цвета на Гришанину усадьбу, мужик не растерялся (на все руки мастак) и накрыл матку жестяным ведром, подвернувшимся под руку. Потом насыпал подле сахару, и пчелиная семейка, не решаясь покинуть мамку, облепила ведро. Так Гришаня оказался с ульем, и радости его не было границ: как бы бог вдруг наслал благодать, удоволил, отблагодарил за долготерпение.
– Хорошо разукрасил, приятно посмотреть, – рассмеялся Бурнашов.
– Дружные ребята. Припечатали. А бабу-то, бабу каково уели. Кричу ей, стой, зараза, так она же впоперечку, такая лабуда. Ей посмотреть охота. Ну и догнали. Придется с има курево бросать…
– Ничего… укус, говорят, полезен.
– Куда там. Одна польза, – сиял Гришаня единственным зрячим глазом, а рожа лукавая, хитрая, будто самого главного беса объегорил. – Красивая вещь, скажу, Лешка. Дружные ребята, плотные, веселые. У них порядок, одни в летке дежурят, чужих не пускают. Залетела чужая – долой, чтобы мед не крала. Другие с веником возле, чисто чтоб, чистоту любят, третьи, опять же, баню топят. Они чистоплотные и чистых любят. К ним пьяный не ходи. Живо учуют. А, скажут, выпимши, собака, сейчас мы тебе покажем. Небо с овчинку. И подденут, и подденут, да с разгона. Линка-то подолом накрылась и бежать. Задницу наружу.
– Черт с ней, с задницей-то, там не видать, – весело отозвалась жена.
– Теперь придется рюмку бросить, – поддел Бурнашов, невольно смеясь. Удивительно, как отмякал Бурнашов душою, лишь завидев Гришаню, его открытое и вместе с тем лукавое некрасовитое лицо.
– И расстанусь. Вино лабуда, Лешка, вином клопов травить, от него в желудке дырья, как сито. А мед – хорошо. Медовухи стакана два ломанешь – и хорошо. Встать хочешь, а не можешь, ноги не держат. Если на душе что худо, все выгонит, всю дурь прочистит. Вот уж чего не отымешь, труженики они, дружные ребята…
– Это вам, мужикам, только донышко целовать.
– Уймись, ну, – Гришаня бросил на жену косой взгляд. – Наломаешься за день-то, почто маленько не выпить.
Бурнашову показалось, что Гришаня от торжественности такого случая даже сипеть перестал, грудь его дышала ровно, надежно, неслышно.
– Ты что, Гриша, старика Мизгирева обидел? – вдруг спросил Бурнашов и уставился испытующим взглядом.
– Да ну! – поначалу опешил Гришаня. – По мне бы хоть нынче подох. Королишка, что ли, нанявгала? Сучка… Это Петруха ползал, сын, кому боле. Он пьяный-то дурак.
– Королишка говорит, ты. У вас вражда, что ли? Чего не поделили?..
Бурнашову было совестно, что испортил семейный праздник, но кто-то настырный подтыкивал, упорно подталкивал к допросу с пристрастием, будто от всей открывшейся правды сразу кончится дружба. Ну мало ли у кого чего было? Жизнь такая долгая и каверзная, столько на ней рассох, росстаней, отвилков, что невольно сблудишь; тут главное вовремя очнуться и дать укорот своему норову, призвать душу к мирскому порядку и доброму устроению. Чего тыкать в глаза, зачем упрекать, вспоминая старое? Кто старое помянет, тому глаз вон. Но опять же: кто старое позабудет, тому оба вон. Но Гришаня не насуровился, не построжел, его единственный зеленый глаз смотрел на мир столь же радостно и восхищенно, а полная чистосердечная душа не знала утайки.
– Нас у матки восьмеро было, мал маля, – сказал он. – Ись хотим. Матка малых-то с собой в поле таскала. Яму выроет, повалит, дитешок обостится весь. А я скотину пас. Обратно силы не было добраться, дак ползком полз. Куда деваться? Одного-то и оприходовал. Барашек не больше кошки. Мизгирь подглядел и заложил. Дали мне три года. Три года отсидел, а семья-то наелася да, может, с того и жить стала. А-а… – Он махнул рукой, но даже и от печальных воспоминаний не взгрустнул, не омрачился ликом. – Сейчас вот мед ложками хлябаем, да и не хотим. За так ведь работали. Тому же Петрухе-хромому мужики рядились строить амбар за три пуда хлеба, чтоб и леса навалять, и моху надрать, и нарубить, и дранью покрыть. Агафон пришел и предложил срубить хлев за два пуда. И срубил его один…
