Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Прежде я не чувствовал себя одиноким: знакомых — полсела, почти со всеми учителями в приятельских отношениях, с Тоней жил в добром согласии, как и полагается хорошему семьянину. Но в последнее время я все сильней и сильней стал ощущать: не хватает друга. С кем поделиться? Иван Поликарпович может лишь снисходительно выслушать, похвалить, посетовать, что время его прошло. Мне у него учиться нечему, а ему у меня поздновато, да и, пожалуй, зазорно. Не получалось разговора и с Олегом Владимировичем. Он слишком был уверен в том, что работает как надо. Единственно, кто мог бы стать моим товарищем, был Василий Тихонович. Но он держал себя заносчиво, а я не привык набиваться на дружбу.

Казалось, кому еще интересоваться моей работой, как не Тоне? Она — самый близкий мне человек, она тоже преподает в школе. Но, может быть, сказывалось влияние Акиндина Акиндиновича или же натура выросшей в крестьянской семье девчонки давала себя знать, так или иначе Тоня была слишком увлечена бесконечными заботами об устройстве нашего маленького хозяйства. Должен быть запас дров во дворе, погреб набит картошкой, в сарае ухоженный поросенок, в комнатах чистота — тут Топя и энергична и осмотрительна, по-своему умна и даже талантлива. Возле Тони удобно жить, но как требовать интереса к моим делам, когда она и свои-то школьные обязанности выполняет в промежутках между хлопотами по дому. Присядет над книгами, перебросает из одной стопки в другую тетрадки и снова сорвется на кухню или во двор.

Я учитель, мое призвание учить, передавать то, что знаю, а тут я не могу высказать, чем живу, что волнует… Ни высказать, ни посоветоваться, ни поспорить.

До сих пор завуч Тамара Константиновна была довольна мною. Но вот я стал преподносить ей вместо обычных планов те записи, над которыми трудился по вечерам, — каждый раз несколько страниц, убористо исписанных вдоль и поперек, со сносками, со вставками, с ссылками на те книги, какие не читала и не собиралась читать Тамара Константиновна. Она листала мои тетради, морщила свой белый, по-девичьи гладкий лоб, спрашивала:

— Это что же такое?

— То, что вы требуете, — план урока.

— Одного?

— Одного урока.

Тамара Константиновна снова вглядывалась в мои тетради, снова морщила лоб.

— Гм… Дурную манеру Горбылева переняли. Нельзя ли как-нибудь попроще составлять планы?

— Проще не получается.

— Мудрите, Андрей Васильевич. В прошлом году вы всегда отличались аккуратностью, я вас постоянно ставила в пример. Мудрите…

Она перестала ставить меня в пример.

Я уже не обращал внимания на внушительное слово показатели, но меня вызвал для конфиденциального разговора Степан Артемович.

Он сидел за своим директорским столом, маленький, прямой, в меховой душегрейке (чтоб не продувало от окна спину), на лице знакомая непроницаемость, костлявый кулачок лежит на моих тетрадях, которые передала ему Тамара Константиновна.

— Андрей Васильевич, — начал он, как всегда, тихим голосом, заставляющим уважительно вслушиваться в каждое слово, — я ознакомился с тем, как вы готовитесь к урокам. Похвально… Да, похвально, что вы стараетесь оживить свое преподавание. Но… Вы хмуритесь, вы не ожидали этого но?.. Так вот, но, уважаемый Андрей Васильевич, чрезмерное оригинальничанье в преподавании может дать нежелательные результаты. Я старый педагог и, поверьте, знаю, что часто в угоду живости и образности при обучении приходится поступаться обычными трудностями. А учеба, как бы вы ни старались ее разукрасить, была, есть и останется не чем иным, как трудом, причем не легким трудом. Те, кто говорят, что знания — сладкий плод, благородно лгут. Знания — горький корень. Подслащайте этот корень сколько вам угодно, старайтесь вести уроки по возможности живо, но не в ущерб знаниям, не пугайтесь, что детям будет трудно.

— Стараюсь преподносить те же знания, но иными путями, более доходчивыми. Это ничего не имеет общего с подслащением горького корня, — возразил я.

Степан Артемович выдвинул ящик стола, вынул оттуда бумагу, по-стариковски отвел ее от глаз на вытянутую руку:

— Судя по отметкам, успеваемость по вашим предметам несколько снизилась. Это не тревожит вас?

— Я теперь подхожу к ученикам с более высокими требованиями.

— Вы знаете, что я всегда был сторонником требовательности. Ваша прежняя требовательность меня удовлетворяла. А сейчас… сейчас я, глядя на отметки, выставленные вашей рукой, начинаю терять ориентировку: верить ли вам на слово, что вы не подведете школу, или же сомневаться?

— Я могу уверить вас только в одном, что теперь даю знания глубже, шире, разностороннее, чем давал до сих пор. Посетите мои уроки, может, они убедят вас.

И Степан Артемович поднялся со стула:

— На уроках у вас непременно побываю. Впрочем, по этим записям, — он похлопал ладонью по моим тетрадям, — я уже представляю ваши уроки. До поры до времени я постараюсь во всем добросовестно верить вам. До поры до времени… Точнее — до экзаменов. Они покажут… — Он протянул мне свою сухую руку.

Меня встревожил этот разговор: экзамены покажут… Правда, до экзаменов еще очень далеко, началась только вторая четверть, впереди вся зима, весна. Сколько воды еще утечет до середины мая! Но я знаю Степана Артемовича, он никогда и ничего не забывает. Так ли уж уверен я в своих учениках? Уверен! Но мало ли что может случиться! Бросил вызов Степану Артемовичу, — значит, учитывай теперь все до последней мелочи.

Я по-прежнему засиживался по вечерам за полночь, только стал более придирчив к мелочам, больше задавал на дом, оставлял после уроков. Впрочем, этим в стенах нашей школы никого не удивишь.

Акиндин Акиндинович Поярков, мой сосед по дому, — добрейший от природы человек. Но что делать, если его уроки географии скучны, а Степан Артемович и Тамара Константиновна требуют высокой успеваемости, постоянно напоминают о том, что наша школа одна из лучших в области, что нужно дорожить ее честью? И добрейший Акиндин Акиндинович становится безжалостным: он старается задавать побольше на дом, строже спрашивать, того, кто не сумел выучить, оставляет после уроков. Уж этого нерадивого, не жалея ни труда, ни времени, Акиндин Акиндинович прощупывает со всех сторон, заставит выполнить задание, задаст дополнительно. Не хотел быть добросовестным, получай — шесть часов в школе, два часа после того, как остальные отправятся по домам, да не забудь выполнить и то, что задано на следующий день, если не хочешь снова и снова оставаться под особым наблюдением.

Почему я должен отставать от Акиндина Акиндиновича, выслушивать за это нарекания директора?

В седьмом классе «А», где я был классным руководителем, училась Аня Ващенкова. Как все болезненные и не по возрасту высокие девочки, она была застенчива. Чувствовалось, что постоянно помнит о своей долговязости, об остроте локтей, о худобе ног — ходит сутулясь, на переменах держится подальше от шумной возни.

В прошлом году Аня тяжело переболела ревмокардитом, пропустила несколько месяцев, была переведена без экзаменов, весь сентябрь, начало учебы, провела с матерью на курорте.

Этого уже достаточно, чтоб оказаться под железным законом Загарьевской десятилетки: послеурочные занятия, домашние задания и еще раз домашние задания. Кроме того, она дочь секретаря райкома партии. Степан Артемович щепетилен в вопросах чести: ее отец обязан почувствовать, что район, которым он руководит, по праву гордится своей десятилеткой. Разумеется, никаких поблажек. Только трудом Аня Ващенкова обязана занять место среди успевающих учеников.

На Аню набросились учителя. Она уже начала получать четверки и пятерки. Все шло хорошо, и вдруг…

Это случилось на моих дополнительных занятиях. Аня, сидевшая на первой парте, записывавшая под мою диктовку упражнения, уронила ручку, выпрямилась и схватилась за грудь. Лицо ее посерело, глаза выкатились, открытый рот с усилием хватал воздух. Прозвенел тоненький жалобный стон, прозвенел и оборвался…

Я бросился к ней:

— Что с тобой?

Она мяла кофточку на груди, глядела страдающими глазами…

Срочно вызвали по телефону врача. Через час Аню унесли из школы домой на носилках.

На другой день к Степану Артемовичу пришла мать Ани. Я совершенно случайно появился у директора, когда разговор был уже в разгаре. Степан Артемович за своим большим темным старинным столом был, как всегда, непроницаемо спокоен, только вздернутая вверх правая бровь выдавала сдерживаемое раздражение.

Мать Ани, в белом пуховом платке, оттенявшем свежее, очень миловидное лицо, стояла перед директором выпрямившись, говорила чистым, звонким, с нотками негодования голосом:

— Я на протяжении полугода следила за тем, как вы учите детей. Нравится вам или нет, а выслушайте мое мнение. Не говоря уже о том, что вы требуете от учеников каторжной трудоспособности, у вас учеба заслоняет для детей всю жизнь, всю без остатка!..