Юрий Васильев - Право на легенду
Это вторая смерть на моих глазах. Мы не воюем, мы всего лишь возим разные грузы. И Володя Галкин не был солдатом. Но курок в нем был взведен.
Я думаю, что в память о тех, кто погиб, люди, оставшиеся в живых, должны быть какими-то особенными. Я не знаю, чтобы я сказал Павлику, если бы он был постарше и мог бы меня понять, но я постараюсь вырастить его человеком, достойным жить в мире, который мы защищаем. И Катя тоже сделает все, чтобы он стал таким…»
— Катюша Вершинина, — тихо сказал Жернаков. — Катюша… Ах ты черт! Как же я раньше не догадался? Екатерина Сергеевна, секретарь директора завода. Ты ее помнишь? Хотя откуда…
— Я помню Екатерину Сергеевну. Хорошо помню. Она ведь здесь, в городе, и уезжать, по-моему, не собирается. А сын. Вы о нем что-нибудь знаете?
— Знаю, Сережа, — вздохнул Жернаков. — И ты знаешь. Помнишь, весной на рыбалку ездили, коллективный у нас поход был? Вот Павел нас и отвозил.
— Это который напился, и вам пришлось самому автобус вести?
— Он самый. После того выгнали его с работы. Тут, если подумать, печальная история. Мне сейчас как-то трудно представить, что Павел — сын Вершинина… Ладно, мы с тобой об этом поговорим, может, что придумаем. Читай дальше.
— Дальше, как раз то, что меня интересует. Это уже из другой тетради: «…Война привела меня в этот город, и кто знает, может, мы с Катей и Павликом надолго станем северянами. Я досадовал: мне было обидно в такое время плавать на «бензобочке» — иначе я просто не мог назвать судно, командовать которым мне предстояло. И вот несколько дней назад я принял «Северострой». Можно разводить руками при виде нелепой надстройки, грубых сварных швов и торчащих повсюду заусениц, но мне не хочется сетовать на судьбу.
Я видел завод, на котором было построено мореходное судно — в довоенных условиях я вряд ли бы решился отремонтировать на таком заводе лебедку; я видел людей, месяц не выходивших из цехов, говорил с ними, и то, что я услышал, мне кажется почти фантастикой.
На завод поступил заказ: построить танкер. Заказ срочный, но чертежей и расчетов не было. Все нефтеналивные суда, державшие эту линию, ушли на запад еще в начале войны, и побережье буквально задыхалось без горючего. Нужен был танкер. И в самые короткие сроки. Когда главный инженер завода собрал специалистов и рассказал им, что предстоит сделать, кто-то вздохнул: «А самолеты нам заказывать не думают?» Потом начался «настоящий детский сад», как сказал мне мастер Алексей Акатин. В порт на несколько дней зашел старый танкер, постройки еще чуть ли не начала века, и все, кто был свободен, облепили это судно и стали снимать с него «чертежи». Измеряли, срисовывали, прикидывали — как бы это себе приспособить? — и через несколько дней «проект» был готов.
Я не представляю себе, как с такой документацией можно было построить танкер. А его построили. И я стараюсь не замечать швы и заусеницы, потому что это — судно, оно плавает и будет возить этим людям горючее и мазут!
Акатин, когда мы подписали все бумаги, сказал: «Если крейсер понадобится, вы хоть за неделю предупредите, а то ведь подходящего-то крейсера поблизости нет. Придется командировку выбивать».
Катя устроилась секретарем. Смеется: «И зачем я искусствоведческий кончала, мне бы сейчас стенография больше пригодилась». Ничего, и стенографии научится.
Через неделю первый рейс в Находку…»
— Вот такие дела, — сказал Кулешов, закрывая тетрадь. — У Жени еще письма Вершинина к сыну остались, вроде как бы письма в будущее, к взрослому сыну. И другие записи разные.
— Сережа, — попросил Жернаков. — Если можно, ты мне эту тетрадку потом на денек дашь? А я у себя покопаюсь в столе, может, чего и разыщу про танкер.
— Да, конечно. Тем более что это ведь не моя находка, Женина. А я постараюсь разузнать о Вершинине как можно больше. Судьба у него интересная. Хотя документальная основа здесь уже не так важна. Важна суть… Знаете, Петр Семенович, — Кулешов доверительно придвинулся к Жернакову, — вам первому признаюсь. Хочу роман написать. Или повесть большую, как получится. Давно уже хочу. О нашем городе, о заводе. Может быть, даже о вас.
— Да ты обо мне уже раз десять писал, — поморщился Жернаков.
— Да нет, я не о вас конкретно, не в форме очерка. Просто, вы можете послужить моделью, натурой, что ли. А уж как я вами распоряжусь, какую вам биографию уготовлю — это мое дело! И вы даже пикнуть не сможете, потому что на бумаге будете уже не вы, а некий образ, который мне целиком подчинен! — Он улыбнулся, развел руками, как бы говоря, что это, конечно, шутка, но кое-что в этой шутке правда. — Вот и Вершинин. Я, разумеется, напишу о героических рейсах «Северостроя» — обязательно напишу! — но мне сейчас Вершинин дорог уже не как реальный человек, а как герой будущей повести.
— Что-то я не очень понимаю. А чем же твой герой будет отличаться от живого Вершинина?
— Чем? Отличаться он, может, и не будет, а вот простор для моего толкования тут огромный. Понимаете, какое дело… Писатель счастлив уже тем, что он может воссоздать события, которых не было, но которые могли бы быть, Может творить добро и наказывать зло, распоряжаться судьбами людей, делать их счастливыми, протягивать руку помощи в нужную минуту. В жизни это много труднее, не правда ли?
— Правда-то оно правда, — согласился Жернаков. — В жизни, конечно, труднее. Вот только я книгу иногда читаю, и удивляюсь: вроде похоже, а выдумка. Может, потому что писатель, как ты говоришь, больно много распоряжается? Захочет — накажет, захочет — простит… Ты вот книгу пишешь. Хорошо. А как бы ты в ней, например, Замятиным распорядился? В книге, ты сам говоришь, легче.
— Замятиным? — Кулешов встал и размашисто заходил по комнате, благо столовая у Жернаковых была словно коридор. — Понимаю, Петр Семенович, вам это интересно. Но ответить сразу затрудняюсь. Давайте подумаем. В книге Замятин… Ну, мог бы стать для меня отправной точкой для больших раздумий на большую тему, — он усмехнулся, — для раздумий по большому счету, как у нас выражаются. А в жизни… В жизни я воспользовался правдой факта. Вот он, голый факт: было такое? Было! Несет этот факт воспитательную нагрузку, можно, оттолкнувшись от него, сделать определенные выводы? Можно. Пусть в ограниченных масштабах, но все же выводы. И я их сделал.
— Значит, в книге ты бы о Замятине всерьез подумал, по большому счету? Короче, ты в своей книге к Замятину отнесся бы, как к живому человеку, и, раз он твой герой, подошел бы к нему с вниманием и любовью, не позволил бы, чтобы у тебя с героем тяп-ляп поступили, раз в книгах, как ты говоришь, своя логика. Так ведь?
— Так… — не совсем уверенно сказал Кулешов: тон Жернакова его смутил. — В общих чертах, так.
— Дальше. Вот ты сказал, а выводы в статье сделал. Какие?
— Ну… Собственно, это даже не выводы, потому что вывод может быть один, и к тому же банальный. Человек не прислушивался к мнению товарищей, слишком понадеялся на себя, иногда просто игнорировал коллектив. Поверьте, мне самому было все это неприятно, я ведь Замятина давно знаю, писал о нем. Да в конце концов, Петр Семенович, обыкновеннейшая же история, таких полно! Критическая статья с партийного собрания. Я пересказал факты, кое-что прокомментировал. Вы меня упрекаете — в книге я, мол, по-другому поступил бы. Да! Если я буду расходовать все это по мелочам, в своей повседневной работе, то, согласитесь, я просто весь в пар уйду. Как тот паровоз, у которого гудок всю мощность съедал.
— Копишь? — перебил его Жернаков. — На сберкнижку свое умение складываешь?
— Можно и так сказать, если вам сравнения нравятся.
— Сравнения разные бывают. Ну, вот что. Слушал я тебя, теперь ты меня послушай. Я к тебе хорошо отношусь, Сергей, ты это знаешь, а вчера мне твою статью читать было стыдно и больно. Ты зачем на собрание пошел? Факты излагать? Проще было протокол взять. И хлопот меньше, и фамилии не перепутаешь. Ты Замятина одного и разглядел, о нем только и речь вел. А о тех, кто был рядом? О тех, кто все видел и пальцем не пошевелил? Кто с одинаковой легкостью голосовал и за Замятина, и против? Почему ты об этом не написал?
— Потому что я не ставил перед собой такую задачу, Петр Семенович. Вы уж очень строго…
— Да, я строго! Ты не только делу вредишь тем, что за фактами прячешься, ты, Сережа, себя губишь! Ты чем свою статью писал? Карандашиком ты ее писал, а надо бы сердцем да умом, да душой. Смотри, Сергей, прирастет у тебя карандаш к руке, и все остальное отомрет за ненадобностью. Захочешь оглядеться да подумать — и не сможешь: нечем оглядываться будет. Ну как, хорошую я тебе картину нарисовал?
— О, ну вы, Петр Семенович, стихийный ламаркист, честное слово!
— Чего?
— Ученый такой был, Ламарк. Это он сказал, что органы, которыми животные не пользуются, атрофируются. А по существу если, то вы краски сгустили. Я вот, например, уже десять лет на велосипед не садился, а сяду и поеду.
