Марк Гроссман - Годы в огне
Но красные не ловились на жалкую наживку, из которой торчало острие крючка; они сами могли кого угодно обвести вокруг пальца и сбить со следа. Сглатывали жало лишь новички, случайные люди и слабые духом женщины. Этих, последних, Гримилов допрашивал с особенным тщанием и приятностью. На допросах он преображался, не гнушался бить молоденьких девок по морде и в живот — и это вызывало у него подъем духа. Иногда капитан распоряжался приводить подследственных к нему в кабинет, исповедовал их там до утра, раздражаясь и презирая себя за то, что приходится насиловать поломоек и горничных, тогда как мечта его была — сгорать на любовных кострах княгинь и фрейлин императрицы, пусть даже бывших.
Именно потому Павел Прокопьевич сильно обрадовался появлению княжны Юлии и даже подумал, что это перст божий, — вот где может найти приют его душа, если вести дело не торопясь, без нажима, без угроз и ссылок на свое могущество.
Гримилов, как помнится, сразу признал Урусову, хотя видел ее совсем крохотной, без малого пятнадцать лет назад. Разумеется, она никак и ничем не походила на ту бойкую пятилетнюю девочку, которую качал на коленях князь Борис и то и дело целовала княгиня. Капитан даже не помнил — были ли у той, малой Урусовой, эти вот черные, как вороново крыло, волосы и ослепительно синие, точно вспышка спирта, глаза.
Крепс показал ему, Павлу Прокопьевичу, медальон и справку княжны, удостоверявшую, что она перенесла пневмонию. Но Гримилов отмахнулся от свидетельства красного госпиталя, понимая, что такую бумажку неприятель изготовит, при необходимости, без большого труда.
К медальону капитан отнесся уже с пристальным, даже неприличным вниманием, разглядывая его так и сяк, и в конце концов совершенно убедился, что тут никакой подделки: вещица действительно осыпана бриллиантами и несет на себе портреты князя Бориса и княгини Ольги.
— Ах, какая прелесть! — восклицал Павел Прокопьевич, возвращая медальон княжне. — Бог вас упаси потерять это!
Но, конечно же, не справка и не медальон утвердили Гримилова во мнении, что перед ним юная княжна Урусова. Употребляя самые ласковые, почти кошачьи ноты своего голоса, ахая и всплескивая руками, Павел Прокопьевич выспрашивал Юлию, как выглядит их поместье, что сохранилось в саду при доме. («Ах, да, да, у вас нет никакого сада, это я спутал, прошу покорно меня простить!») Потом он, ссылаясь на свою худую память, любопытствовал, сколько верст от поместья до ближайшей станции железной дороги и как она именуется, эта станция, — «не гневайтесь великодушно!».
Княжна отвечала с уверенностью, вполне точно, приводила множество деталей, из которых следовало: она та, за кого себя выдает.
Тогда Павел Прокопьевич вздохнул облегченно и глубоко, как это делают коровы в ночном хлеву, переваривая жвачку.
Придя к решению, что Юлия — это Юлия, Гримилов бросился в омут любовных глубин с княжной, правда, пока еще в собственном воображении. Впрочем, он надеялся на лучшее, хотя эта надежда и не была слишком тверда.
Явившись на следующий день в отделение и увидев Юлию за пишущей машиной, Павел Прокопьевич щелкнул каблуками, галантно изогнул спину и, поцеловав пальцы княжны, справился, как она себя чувствует на новом месте, нашлось ли жилье, нужна ли помощь.
Княжна ответила, что все пока хорошо и поддержка не требуется. Единственная просьба — давать ей как можно больше работы, чтоб хоть таким образом она могла внести лепту в победу России над сбродом врага.
Павел Прокопьевич расхохотался, в горле у него булькало и толклось что-то, а желтые прядки на лбу взлетали, как конский хвост в атаке (Павел Прокопьевич видел много картинок о конных атаках и запомнил их).
Отсмеявшись, он попросил княжну тысячу раз его извинить: ну как же не веселиться — в сей ужасный век все норовят уйти, сбежать, спрятаться от дела, и вот, извольте видеть, — нашелся-таки один порядочный человек!
И он сказал ей с большой эмоцией, самым своим вкрадчивым баском:
— Извольте вашу ручку, княжна!
Поцеловал тонкие пальцы, даже потерся о них усами, с удовольствием ощутив запах незнакомых духов.
— У вас будет все! — торжественно провозгласил Гримилов и, встретив вопросительный, даже холодный взгляд княжны, поспешил добавить: — И прежде всего — конечно, работа!
И в самом деле — забегая в комнатку Урусовой, сотрудники непременно видели княжну, склонившуюся над папками или «ундервудом» и полностью поглощенную службой. На вопросы, как она поживает, Юлия отвечала, что у нее нет ни одной свободной минуты.
Вот это, последнее, совершенно ранило душу поручика Николая Николаевича Вельчинского потому, во-первых, что княжна губила таким трудом здоровье, и, во-вторых, с ней почти не удавалось поболтать, не говоря уж о свидании за стенами штаба. Все попытки Вельчинского поухаживать имели один результат: Юлия Борисовна молча кивала на стопку документов, сводок, донесений, которые надо было перебелить на «ундервуде».
Николай Николаевич Вельчинский был занятная и приметная личность. Заплечная работа в подвалах контрразведки совершенно не мешала ему заниматься поэзией и музицировать, хотя следует признать, что называть «поэзия» то, что выходило из-под пера поручика, было бы явным преувеличением.
После первой же встречи с Юлией Вельчинский написал одно из лучших своих произведений. Оно называлось «В грозу» и звучало так:
О, как глаза твои блестелиВ тот вечер!.. Помнишь?.. За окномВ саду деревья шелестели,И шуму ливня вторил гром…Метались трепетные тени,Срывая молний светлый блик…Я пред тобой стал на колени,К руке твоей в слезах приник…Гроза прошла… БлагоухалиКусты дождем омытых роз.Возможна ль радость без печалиИ счастье яркое без слез?!
Николай Николаевич заставил Юлию Борисовну почти насильно выслушать куплеты — и был внезапно вполне вознагражден.
Княжна серьезно заметила, что видит в стихах признаки способностей. Прочитанные строфы в сравнении с теми, что она встречала в «Уфимской жизни», в екатеринбургских «Отечественных ведомостях», в местной газете «Утро Сибири» и многих других, заметно выигрывают: они обладают чувством и даже известной музыкой.
Совершенно осчастливленный этим одобрением поручик пытался тотчас продекламировать еще вещицу, но Урусова попросила его приберечь сонет до лучшего случая.
— И позвольте замечание, — добавила княжна. — Одну строфу в сочинении следует изменить.
— Какую строфу? Приказывайте! — рыцарски согласился Вельчинский.
— А вот эту: «Метались трепетные тени. Срывая молний светлый блик… Я пред тобой стал на колени, К руке твоей в слезах приник». Не сердитесь, Николай Николаевич, но тени, срывающие блик молний, — это абракадабра. Две остальные строки куплета — в толчее согласных, и русское ухо их не примет. Во всяком случае — мое.
— Исправлю, — склонил пунцовую от волнения голову поручик. — Тотчас и непременно.
Постепенно Юлия Борисовна привыкла к своим невеселым делам и выказывала, к удовольствию сотрудников, огромное усердие. Если дело касалось службы, она готова была всем помочь и тащила свой и чужой груз, не жалуясь и не стеная. Короче говоря, она всегда была занята, точно пчела.
Зачислив в свое время в штат Иеремию Чубатого, Гримилов-Новицкий поручил ему не только всяческие оперативные дела, но и наблюдение за печатью. И новый сотрудник вынужден был долгие часы просиживать над пухлыми «Земскими вестниками», «Уездными ведомостями» и всякой иной бездарщиной, выуживая оттуда сведения, которые могли пригодиться в деле.
Однажды, появившись в комнатке Юлии Борисовны, офицер мешком прилепился к стулу и грустно посмотрел на сотрудницу.
— Что это вы мрачны, как похороны? — спросила Урусова. — Плохо на фронте?
Чубатый отрицательно покрутил головой.
— Прессу читать неволят. Они все на одну рожу, эти листки. Право слово, как обезьяны.
Иеремия шутейно перекрестился, вздохнул.
— Господи! За що ты мене караеш: чи я горилки не пью, чи я жинки не бью, чи я церкви не минаю, чи я в корчми не буваю?
Он жалобно поглядел на княжну и снова вздохнул.
— Пришел к вам поохать. Не затем через всю Россию тащился, чтоб варево газет глотать.
— И что же? Я должна помочь?
— Голубушка! Ясновидица! — возликовал Чубатый. — Заставьте вечно бога молить…
— Да подождите, право. Я ничего не обещала.
— Выхо́дить, зробив з дуба спичку… — огорчился Иеремия. — Як не вертись, а…
— Ну бог с вами… — махнула рукой княжна. — Однако одно непременное условие. Работу мне должен предложить сам начальник. А я милостиво соглашусь. Иначе — как же?
— Помич у свий час — як дощ у засуху, — торжественно провозгласил Чубатый. — Позвольте вашу ручку.
