Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

— Гляди-ка ты, — дивился Степка, впившись в адмирала взглядом, — а правду ведь сказывали, что Колчак-то чисто как наш есаул Смирных: черный, горбоносый, и усы такие же.

— А этот, постарше, толстый-то, Дутов, стало быть? — спросил Яшка.

— Дутов. Видал я его мельком в хуторе у нас, как с Черной речки поперли их красные. А ты не видал?

— Нет.

— Гляди, гляди, вон вылазиют! Ляжки-то у Дутова, как у Кестерихи. В ватных штанах он, что ль? А еще бекешку на брюхо-то напялил, как молодчик. Будто хорунжий али сотник.

Высокие начальники скрылись за толпой, пластуны сошли со своих мест, и народ хлынул через улицу к гимназии. Больше глядеть нечего. Повернули назад новоявленные сапожники и под ветерок двинулись к бабушке на квартиру. А потом еще засветло уехали домой.

Вроде бы совсем недавно сверкали окна женской гимназии ярким электрическим светом, клубился и шумел за ними пышный банкет, устроенный в честь временного правителя. Всеми способами атаман Дутов выказывал правителю свою преданность и верность. Желая потешить Колчака его любимым напевом, весь вечер в различном исполнении звучало: «Гори, гори, моя звезда…»

И звезда временного горела синим пламенем. Восточный советский фронт, набирая силу, неумолимо нажимал с запада. В конце апреля и войсковой атаман всплакнул в тряпичку, жалуясь по секрету своему покровителю в письме:

«Главный Начальник

Южно-Уральского края.

24 апреля 1919 года

№ 2109,

г. Троицк.

Совершенно секретно.

В собственные руки.

…Мы в настоящее время берем от деревни все — и солдат, и хлеб, и лошадей, — а в прифронтовой полосе этапы, подводы и пр. лежат такими бременем на населении, что трудно представить.

Исходя из этого, казалось бы естественным некоторая забота Минвнутдел о деревне. В прифронтовой полосе, а особенно в местностях, освобожденных от большевиков, земства не существуют. Налоги земские не вносятся, а служащие разъехались. Больницы в деревнях почти везде закрыты, лекарств нет, денег персоналу не платят, содержать больницы нечем. Школы не работают, учителей нет, жалование им не платили за 1/2 года и больше, все почти поступили в чиновники или же в кооперативы. Никаких агрикультурных мероприятий нет, дороги не исправляются, мосты не чинятся, все разваливается. В деревнях нет ситца, нет сахара, нет спичек и керосину. Пьют траву, самогонку, жгут лучину. И вот эта сторона очень и очень важна. Та власть будет крепко-крепко поддержана всем народом, которая, кроме покоя и безопасности, даст хлеб, ситец и предметы первой деревенской необходимости… Суда в деревне нет, во многих селах нет священников, хоронят без церкви, крестят без обряда и т. д. Все это в деревне приучает к безверию и распущенности. Религия — основа Руси, без нее будет страшно…

…Есть губернии, где нет волостного земства, есть — с ним, а есть и такие, где земство частью в уездах введено, частью нет. Это необходимо урегулировать, т. е. признать волостное земство или его упразднить и соответственно этому ввести организации.

Суды и следователи работают из рук вон плохо. 60 % судейских служили и при большевиках, а до деревни суд совсем недоступен. Сейчас начался сезон летних работ. У многих крестьян есть машины, но нет запасных частей, и никто им не приходит на помощь…

Меня за эти мысли здесь называют демократом; я, право, не нуждаюсь в кличке, ибо ни к одной из партий никогда не принадлежал и не принадлежу, а говорю только то, что вижу.

Его Высокопревосходительству Верховному Правителю Государства Российского, Адмиралу А. В. Колчаку».

Демократом, называли, наверно, потому, что стеснялись открыто назвать демагогом. Словно только что проснулся атаман и увидел бедственное положение деревни, кем-то доведенной до отчаянного положения. Хотя в первых же строках своего письма признается, что его войска берут от деревни все, что можно взять. А ситец, чай, сахар, соль и другие товары первейшей необходимости стали исчезать уже в четырнадцатом году, когда началась воина с Германией. То же самое было с лекарствами, запасными частями к машинам. И никакой Колчак, будь он семи пядей во лбу, не смог бы обеспечить деревню необходимым. Брать с нее брали, но ничего взамен не давали. И атаман это знал не хуже других.

И все-таки крепко надеялся Дутов на свои казачьи войска, потому как дрались они не только за его, атамановы привилегии, но и за свои собственные. Великими планами манил своих подданных. Ровно через неделю после нытья в письме Колчаку он издает бодрый приказ, вселяя уверенность в казачьи души. А до изгнания атамана с его войском из Троицка оставалось всего три месяца.

1-го мая 1919 г. г. Троицк.

Сегодня исполнилось ровно 100 лет со дня формирования строевых частей Оренбургской Казачьей Артиллерии. Целый век прошел с того дня, когда оренбуржцы-артиллеристы мужественно и верно служили Родине. За этот долгий срок имя Артиллеристов никогда не омрачалось, оно всегда в ореоле Славы и Доблести.

…В тяжкую годину бедствий всего Русского государства казаки-артиллеристы показали себя истыми сынами Родины и войска.

…Дорогие станичники-артиллеристы, в столь славный день я от имени Войскового Правительства и всего войска шлю вам привет и пожелание довести начатое дело до победного конца, и пусть пушки оренбургских казаков со стен Московского Кремля возвестят всему миру, что есть великая Россия, что живет доблестное российское казачество и что оренбуржец-казак-артиллерист крепко стоит за матушку Русь.

Через восемь дней после издания этого приказа советские войска освободили от колчаковцев Уфу и с упорными боями продолжали продвигаться на восток вдоль линии железной дороги.

В деревне власти не было, кроме казачьей. Не раз бывали реквизиции в хуторе в пользу атаманского войска. То хлеб забирали, то лошадей или скот на мясо уводили. А потом этот обобранный, общипанный хутор оставался сам себе хозяином.

Сдав нехитрый экзамен по сапожному делу, Яшка и Степка тачали сапоги. Нередко бывая теперь в городе по делам, они добыли у Чебыкина нужную справку и для Кольки Кестера. В следующую же ночь отвез ее Степка на Попову заимку, рассказал там о гибели Виктора Ивановича, о хуторских делах и звал друга вернуться домой, поскольку документ дает ему право на открытое проживание в хуторе.

Но Колька наотрез отказался вернуться, рассудив, что от властей-то уберечься можно, а вот родной отец не пощадит, и Чебыкина выдаст. Об аресте Виктора Ивановича узнал он на другой же день и понял, сердцем почуял: выдал отец. О том и Степке сказал открыто. Но главное утаил: зародилась и зрела в нем страшная, непримиримая идея…

Безвластие в хуторе никого не тяготило. Давила нужда. Не хватало рабочих рук, лошадей. Инвентарь все более дряхлел, и не все мужик мог сделать своими руками. Одна оставалась надежда — на руки кузнеца. Целыми днями не выходил Тихон Рослов из кузни, мудрствуя, изобретая, и порою добиваясь невозможного. Пробовал даже отливать иные детали, чтобы пустить в дело машину. Получалось.

К концу июля кое-как, с горем пополам заканчивали сенокос, а следом надвигалась трудная жатва. Весь день Тихон с Макаром ладили старенькую лобогрейку, доводя ее до полной готовности к делу. Макар действовал больше одной рукой, левая была на подхвате. В локте-то сгибалась она, а пальцы плохо держали.

Перед вечером, когда уже смазывали отлаженную машину и проверяли ход косы во вновь поставленных зубьях, копаясь у самой земли над полотном, вдруг услышали резкий, повелительный голос Кестера:

— Тихон, вот колесо надо сейчас же ошиновать!

Оглянулись — Иван Федорович катил впереди себя заднее фургонное колесо, а шину нес на плече да еще трубку посасывал.

— Ладноть, — недовольно отозвался Тихон, принимаясь за свое дело.

— Погоди малость.

— Не ладно, а шинуй сейчас же! — Кестер положил колесо на шиновочный круг и рядом шину бросил.

— Ты чего это? — ощетинился Макар. — Не видишь, на нас нитки сухой нет от поту! Не разгибались весь день, а теперь в баню собрались.

— Баня погодит… А вы мне семьдесят пудов хлеба должны, какие Васька ваш в прошлом году выгреб у меня. Да еще в кутузке морозили. И я с вас тот хлеб возьму!

— Это еще как возьмется! — наливаясь гневом, повысил голос Макар.

— Мы у тебя хлеба не брали, и Василий не себе брал. Ты это знаешь.

— Я все знаю, потому и велю шиновать колесо. И хлеб отдадите по-хорошему, ежели неохота вслед за Даниным идти в тюрьму.