Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
Так и сделали. Через день пришла телеграмма от Галки: «Приезжай, жду». И я поехал.
Галка жила и работала в Казахстане, в маленькой деревушке, жителями которой были казахи, немцы, русские, украинцы. Квартировала она у немцев. Хозяин квартиры, Густав Петрович, говорил по-русски сносно, а хозяйка — с пятого на десятое. Галка уже свободно говорила с ней на немецком. Возятся они на кухне, а хозяин угощает меня самосадом и все о море расспрашивает.
— А он большой, море?
— Большое.
— А хлюбокий?
— Глубокое. Два километра и больше.
— Ух ты! Доннер веттер! Тва килеметр! А парахот твой большая?
— У нас не пароход, а крейсер, военный корабль. Большой. На нем знаешь сколько человек служит?
— Сколько?!
— Как в вашем райцентре жителей.
— Елька-палька! — хозяин за голову схватился. — У нас дерефня только двести человек. Всех, большой и маленький. А скоро софсем малё будет...
Наутро с Галинкой пошли к председателю колхоза, выпросили лошадь с санями и поехали в сельсовет, в Воскресенку. В сельсовете было холодно и темно. За столом сидел обросший, изможденный какой-то болезнью человек, в выгоревшей солдатской шапке и в фуфайке. Узнав причину нашего приезда, оживился.
— Милости прошу! Садитесь. — Полез в стол, долго там что-то искал, ронял то какие-то бумаги, то печать, то ручку. Наконец, положил на стол бланк свидетельства о браке и стал его заполнять. И тогда я заметил, что у человека одна рука, да и на той всего один палец, расщепленный надвое, чтобы можно было вставлять ложку, ручку. Он писал, помогая правой руке культей левой, брал ручку в рот, загонял ее в самый угол расщепа, обмакивал перо в чернила, с трудом попадая в дырочку чернильницы. Несколько раз опрокидывал ее, но, слава богу, это была непроливашка. Писал, делал передых, заглядывал в документы, которые норовили закрыться. Я помог ему держать раскрытыми Галкин паспорт и свою матросскую книжку. Сам и штампы на них тиснул. Наконец, секретарь сельсовета поднялся за столом, чем-то жестким карябнул по полу, потом, переставляя ногу, звонко стукнул о пол деревяшкой. Оказалось, у него вместо одной ноги деревяшка.
— Ну, поздравляю вас с законным браком! — подает мне расщепленный указательный палец правой руки. Я принял его в свою ладонь и почувствовал, как он сух и жёсток, одна кость, исковерканная и раздробленная. Галка тоже взяла в ладонь его палец. Потом мужчина кивнул на лежащее на столе свидетельство о браке и со вздохом сказал:
— Берите уж сами, а то я вам и так настроение испортил. Да будьте счастливы.
Резанул этими словами по сердцу, и спазмы сдавили мне горло. Прокашлявшись, я сказал:
— Мы с женой никогда не забудем этой минуты. Как ваше имя-отчество?
— Николай Семенович.
— Николай Семенович, мы приглашаем вас на наше небольшое торжество. Мы сейчас поедем в сельмаг, а на обратном пути заедем за вами.
— Спасибо, детки, но, наверно, не смогу. Потом обратно добираться с моим здоровьем...
— Ладно, Николай Семенович, тогда не уходите пока никуда, мы все равно сейчас сюда заедем.
Купив в сельмаге ящик водки, подъехали к сельсовету. Я поставил на стол бутылку, Галка закуски достала. А стаканов нет. Николай Семенович показал на зеленую кружку, что стояла на бачке с водой:
— Давай по-солдатски.
Я налил полкружки, подал ему, а он не может взять, не за что уцепиться расщепом. Тогда я освободил ручку кружки, повернул ее к Николаю Семеновичу. Он защемил ручку пальцем, культей подхватил под дно.
— Так вам бы положено первым выпить, — говорит.
— Пейте вы, пейте за наше счастье.
— Ну, пусть будет так! Пусть будут счастливы и ваши дети!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
К моему приезду Галка, отработав послеинститутский минимум, вернулась в Зауральск.
И вот я дома. Снял морскую форму. Быстро перезнакомился с пишущей братвой. Узнал, что на одном из заводов требуется «литраб» в многотиражку. Позвонил по телефону в редакцию:
— Вам нужен литработник?
— Да, нужен, — ответил женский голос.
— Давайте договоримся.
— Давайте. Приезжайте завтра, с документами, привозите, что у вас есть написанного...
— Хорошо.
Назавтра у проходной завода снял трубку и позвонил в редакцию:
— Так я пришел.
— Сейчас выйдем.
Вскоре через одну из пронумерованных кабин проходной вышли двое: женщина, высокая, круглолицая, курносая, лет под пятьдесят, и мужчина такого же возраста, щупловатый, застенчивый, прихрамывающий. Направился к ним, словно знал, что это и есть те, которые пообещали выйти.
— Здравствуйте! Это я, Зайцев Андрей.
Поручкались. Женщина назвалась: «Голубева Анна Иосифовна...» Мужчина сказал: «Шустов Вениамин Евгеньевич». Какие-то имена и фамилии ласковые, ни одной буквы «р». Видать, ничего люди, особенно Шустов.
— Вы уж нам скажите свое отчество, — попросила Голубева, — а то так неудобно как-то.
— Да ну, неудобно! Зовите меня Андреем. Петрович я по батюшке, но меня так еще никто не величал...
— Ну, знаете, работа ведь...
— У нас зарплата литработника — восемьдесят рублей, — вводит в курс дела Голубева. — Маловато, конечно...
— Вы женаты? — спрашивает Шустов.
— Женат.
— Вы уже работали в газете? — задает вопрос Голубева.
Этого вопроса больше всего и боялся я. Потому что в газете не работал, а только сотрудничал во флотской печати как военкор. Часто мои заметки, зарисовки и очерки публиковались с большими сокращениями и правкой. Это иногда сильно расстраивало и пугало. Все мечтал о том времени, когда смогу увидеть напечатанным свой материал в таком виде, как сам написал, со своим заголовком, без чужих поправок, сокращений и добавлений. Во флотскую газету я посылал свои корреспонденции почтой, заметки писал, уединившись в штурманской рубке. А тут предстоит писать на глазах у настоящих газетчиков, придется краснеть, видя, как при мне правят мой материал. К тому же, здесь темы другие, заводские. При этой мысли стало страшно. «И зачем я только лезу в это дело? Может, сейчас распрощаться вежливо с этими людьми и двинуть на стройку, где все знакомо, где чувствуешь себя уверенно, как дома?» И вдруг вопрос:
— Ну, а на заводе вы работали? — Анна Иосифовна спрашивает. Я ожидал, что после моего «нет» наступит тяжелое молчание, обозначающее полное разочарование во мне новых знакомых. Но в ответ услышал:
— Это не беда. Познакомившись, освоитесь. Было бы желание. Чего же мы стоим! Пойдемте хоть на скамейке посидим, — предложила редактор и первая направилась к скамейке в сквере.
— Вы что-нибудь из напечатанного взяли с собой? Ну и хорошо. Посмотрите, Вениамин Евгеньевич, вы у нас стилист...
Пока мы с Анной Иосифовной несколько скованно беседовали, Шустов листал газетные вырезки, быстро пробегал их глазами. У меня разговор не клеился: ждал, что скажет Шустов.
— Ничего, хватка есть, вкус. Правда, материалы ваши кто-то здорово правил и часто не на пользу. Страдаете однотемьем. У нас в этом смысле простору больше. Думаю, Анна Иосифовна, что Андрей Петрович нас вполне устроит. К тому же, он поступил на факультет журналистики.
— Я тоже так думаю, — согласилась Голубева. — Вы, пожалуйста, посидите здесь, а я пойду оформлю Андрею Петровичу разовый пропуск. У вас паспорт с собой?
— Вот он.
От такой доброжелательной беседы тревога моя начала таять, и я смог внимательней присмотреться к Шустову. Слышал, что Вениамин Евгеньевич поэт, издал два сборника стихов, руководит областным литературным объединением. До знакомства он почему-то представлялся мне стройным, резвым, с громовым голосом человеком. И смуглым.
Вот он, автор двух поэтических книжек, сидит рядом и ни словом не обмолвился о себе, о стихах, задает вопросы. И вопросы какие-то житейские, немудреные.
Говорит Шустов застенчиво, на лице написана озабоченность: как бы не обидеть незнакомого человека. Руки нервные, тонкие интеллигентные пальцы. Во взгляде — та же озабоченность, глаза добрые, волосы чуть поседевшие, видать, мягкие. И костюм на нем светло-серого, мягкого цвета. Видно: говорит то, что думает. Когда я говорю что-нибудь, он подается вперед и, кажется, глазами слушает.
Правда, показалось неудачным сочетание имени и отчества Шустова, неудобным для произношения, спотыкливым. После я понял, что и это не в убыток такому человеку, как Шустов. Он никогда не дает договорить до конца свое имя-отчество, предупредительно откликается в тот момент, когда собеседник успевает выговорить Вениам... Оказалось, на заводе его так и зовут — Вениам... Я сначала пытался обращаться к Шустову по имени-отчеству, но он меня останавливал на трудном месте, и я как бы откусывал хвостик у имени: оставалось — Вениам...
Через три дня я получил пропуск на завод и пришел в редакцию, которая располагалась в здании заводоуправления, на первом этаже. На двери висела стеклянная трафаретка: «Редакция». Напротив — дверь с буквой «М», а рядом дверь с буквой «Ж». «Нашли место для гальюнов, — подумалось. — На корабле, где женская нога никогда не ступает, и то дверь с двумя нулями упрятана в такой закоулок, что сразу и не найдешь. А тут на самом видном, на самом бойком месте. Да еще рядом мужской и женский...»
