Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
Вот и сейчас увлекся трехлетним парнишкой, который бегает по вагону с ружьем. По виду мальчик нерусский, с черными раскосыми глазками. Я провел с ним уже больше часа и не заметил, чтобы кто-то окликнул Женьку, приглядывал за ним.
— Где твоя мама, Женя? — спрашиваю.
— Там, — показывает Женька на дальнее купе. Я достал из чемодана яблоко, вымыл и угостил мальчишку. Тот сразу побежал в свое купе, залопотал на непонятном языке. Я пошел следом. На одном из нижних мест лежала Женькина мать, молодая широколицая и узкоглазая женщина, по виду — бурятка. Я заметил, что спит она на полке без постели. В головах какая-то одежда.
— Вам что, постель не дали? — спрашиваю у женщины.
— Пошто не дали, — отвечает та спросонья, — нам не надо постель.
— Вы, наверное, не далеко едете?
— Пошто не далеко, в Иркутск едем. Пригляделся. Одета Женькина мать хорошо, на руке маленькие часики, золотые кольца.
— Может быть, у вас денег нет на постель? Ведь ребенку-то спать без постели плохо, жестко, а ночью прохладно будет. Возьмите, всего рубль стоит...
Женщина сердито посмотрела на меня, что-то сказала сыну. Я пошел к проводнице, спросил, предлагала ли она постель Женькиной матери.
— Трижды предлагала, не хочет. Видать, экономит. Небедная же, одета хорошо, чемодан модный. Черт его знает, что за народ! Каких тут только не бывает. Один дурак в дороге все деньги в ресторане спустит, другой на голой полке неделю валяется, за кошелек держится...
Возвращаюсь к Женькиному купе. Вижу: его мать снова улеглась и укладывает рядом мальчишку, накрывает теплым платком. Я опять за свое:
— Так будете брать постель?
— Нет, не будем...
— Тогда я возьму, для ребенка. — И направляюсь к проводнице. Женщина выбежала из купе, обогнала меня. Я остановился в проходе. Вскоре она вышла от проводницы с комплектом постельного белья, сердито прошла мимо. Через несколько минут снова заглянул к Женьке. Мальчишка с матерью лежали на белоснежной подушке, укрытые мягким одеялом, из-под которого виднелись края свежей простыни. Женщина увидела меня, хотела было сделать сердитое лицо, но не сумела, отвернулась к сыну, чтобы спрятать улыбку.
— Вот теперь я спокойный! Теперь хорошо, — говорю.
— Зато мы неспокойный, — сказала Женькина мать и еще больше заулыбалась...
Я никогда не подстраивался к расписанию поездов, но так всегда выходило, что в Зауральск приезжал ранним утром. Вот и сейчас, подъезжая к своему городу, представлял его уже умытым и причесанным старательными уборщиками, зеленым, немноголюдным.
Зауральская Аврора только просыпалась, когда московский поезд подошел к почти пустынному перрону станции. Мы с Квочкиным вышли из вагона, поставили чемоданы на землю, огляделись перед стеклом киоска с замком на двери.
И вдруг Квочкин, распрямив грудь, зычно крикнул:
— Носильщик, ко мне!
— Ты чего это, Серега? — говорю. — Зачем он тебе?
— Молчи, земеля, — Квочкин приставил два пальца к губам, изображая знак молчания. — Молчи.
Подошел пожилой носильщик.
— Кому нести, что, куда?
Квочкин небрежным кивком головы указал на свой чемодан. Чувствуя, что краснею, я направился в подземный переход. Уже стоя на привокзальной площади, увидел, как Квочкин расплатился с носильщиком, козырнул ему важно и легко подхватил свой небольшой чемоданчик. Я не вытерпел, подошел. Говорю ему:
— Слушай, зачем ты устроил эту сцену с носильщиком? По-моему, это, по меньшей мере, глупо.
— Да ты что, земеля! В жизнь, в гражданскую, надо входить винтом, с шумом. Понял? Чтобы тебя сразу замечали. А то заметят, когда в ящик сыграешь. Скажут тогда: хороший человек был, тихий, скромный... А ты уже и не услышишь этого...
— Теория не новая, но ты ее, Серега, как-то освежил. Да ведь не каждому она подходит. Тут особую натуру иметь надо.
— Э-э, Андрюха! Натура — дура. Ее надо сделать. Натуру в магазине не купишь и в университете не приобретешь...
— Ну, ладно, Сергей, давай по домам.
Квочкин посмотрел на часы.
— Жалко, ресторан еще закрыт, а то бы зашли пивка попить...
— Столько времени дома не были, и ты бы еще в ресторане сидел?
— А что? Сам посуди: сегодня выходной, домашние сейчас спят сладким утренним сном, а мы их будить будем.
— Но ты же предпочитаешь везде появляться с шумом-громом ?
— Не, дома шуметь грех. Это же дом, родные... Да, земеля, а ты-то к кому? Тоже к родне?
— К жене...
— Да ты что! Когда успел?
— Было дело. Пока!
Войдя в пустой троллейбус, я посмотрел за окно и увидел, что Квочкин направился к стоянке такси. Пока троллейбус заполнялся пассажирами, я, сидя у окна, наблюдал за Квочкиным. В ожидании очереди он беспокойно и часто посматривал на часы. И мне подумалось: все-таки без «пивка» мой попутчик домой не доберется.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
А женился я за год до окончания службы, будучи в отпуске. Женился на Галинке, своей однокласснице. Мне дали тридцать дней положенных, десять суток в качестве поощрения командира корабля и пятнадцать суток на дорогу. Всем, кому ехать на восток дальше Урала, давали на дорогу пятнадцать дней.
И в Севастополе было уже холодно, а в Зауралье на меня накинулся сорокаградусный, с ветерком, мороз. Пронизывает шинелешку, прожигает насквозь ботиночки, цапает за уши. И все-таки мороз этот свой, родной! Как давно не встречался с ним, колючим, как отцовская борода.
С неделю пожил в доме отца, обошел всех старых друзей и товарищей. Многие из них отслужили в армии, женились, а кое-кто успел и разойтись. Девчонки, с которыми учился и вечерами сиживал возле калиток, и подавно замужем, детишками обзавелись. Ребятишки, какие пять лет назад были сопляками, вытянулись, как молодые тополя, басят нестойкими, гусиными голосами, а их ровесницы-девчонки невестами стали. И хочешь-не хочешь, начинаешь с какой-то щемящей грустью осознавать, что ты уже не мальчик, что и юность отлетела, осталась в чужих краях, и ничего нет такого, что связывало бы тебя с ней, напоминало о ней. Осталась единственная ниточка, но и она вот-вот затеряется.
И повела та ниточка к дому Галкиных родителей. Дом все тот же, кажется, ничуть не постарел. Те же ворота и калитка, только клены вымахали до электрических проводов. А ведь садили мы их вместе с Галинкой. Вот и посеревший от времени столб, к которому привешена половинка ворот; помню его свежеотесанным, только что вкопанным. Ага, вот и отметины на нем: шляпки гвоздей, которые забивал в столб каблуком снятой туфли. Зачем это делал? Помнится, первый раз проводив Галинку до калитки, нашел в кармане пиджака небольшой гвоздь, чуть побольше тех, какими крепят стекла в оконных рамах. Вдавил его пальцем в столб насколько смог, а потом снял туфлю и каблуком заколотил по шляпку. Отец тогда строил дом в пригороде, и в мои обязанности входило конопатить пазы между бревен и обивать стены дранкой. На следующий день сыпанул в карман горсть драночных гвоздей, и каждый раз перед прощанием с Галинкой забивал в столб по гвоздю.
Сколько же их было, свиданий? Сосчитал шляпки: семьдесят девять, не хватало одной до круглой цифры. И захотелось, чтобы появилась восьмидесятая. Открыл калитку, вошел в дом.
— Никак Андрей! — удивились старики. Да, они уже старики.
— А Галинка все пишет нам, что ты должен приехать, фотокарточку твою прислала.
— Она обо мне вспоминала?
— А пошто ж нет, — говорит отец, — вместе ж вы с ей вона сколь ходили.
— А когда проводила тебя в Молдавию, — добавляет мать, — знаешь, сколь плакала! Плачет, слезами заливатца и говорит: если бы у него была родная мать, он бы никогда не уехал...
«Галка! Галка! А я и не догадывался, что ты все знала обо мне. Почему же ты такой сдержанной была в письмах все эти годы?»
— Я поеду к ней, — заявил старикам. Они тревожно переглянулись, молчат. Через дверь из кухни глянул в горницу. Там на стене висит рамка с семейными фотокарточками. Внизу за стеклом моя рядом с Галинкой. Я в матросской форме, Галка — в школьной, с белым передником. И тут нахлынул необъяснимый приступ нежности, почувствовал, что нет сейчас на всем белом свете никого дороже, чем эта девчушка на фотокарточке. То моя юность, она жива, и если сейчас не проторить заметенную снегами и временем дорогу к ней, значит потерять навсегда, и не будет потом покоя и прощения.
— Я еду к ней!
— Не спеши, — говорит Иван Иванович. — Поехать — оно не вещь, но мы ведь переживать будем... Как-то к Галинкиной подружке приезжал один, тоже матрос. Поматросил да и бросил... На такое мы не согласны. Поедешь ты к ней, она там одна, в чужом краю, а нам здесь — думай: как да что? А она согласна, чтобы ты приехал?
— Конечно, согласна.
— Вот что, — предлагает старик, — давай так решим: вместе отобьем ей телеграмму, мол, согласна ты, чтобы Андрей приехал, сообчи.
