Отче наш - Владимир Федорович Рублев
— Напрасно ты, Люба, делаешь из всего секрет. Просто я поинтересовалась, скоро ли будете переезжать. Надо в жилищно-коммунальном отделе кое-какие формальности выполнить. Нам уже звонили оттуда. Квартиру нельзя долго держать пустой…
— А вы и не держите! Переезжайте — и весь разговор.
— Ордер-то у Андрея, — мягко возражает Вера. — И потом — дареное обратно не берут…
— Ордер?! Когда же он взял его? — остро смотрит Любаша. Неприятно, что Андрей об этом ни слова не сказал. — Взял если, значит, пусть переезжает, — обрезает она и шагает к лестнице на эстакаду. — Ну, я на работе нахожусь, некогда мне…
— Постой, Люба, — останавливает Вера. — Что же мне в жилищно-коммунальном отделе сказать? Надо же решать быстро. Посоветуйтесь с Андреем, вы же не дети. Если он в чем виноват — говори прямо ему, он поймет! А не поймет — к нам приходи, сумеем доказать ему.
Любаша, ступив ногой на лестничную перекладину, слушает молча, не оглядываясь на Веру. Выждав немного, так же молча начинает взбираться по лестнице. И уже наверху оборачивается, глянув на Веру тем же неприязненным взглядом.
— Зачем мне адвокаты? Слава богу, разум есть…
Вера изумленно наблюдает, как Любаша пролезает в небольшую дверцу внутрь эстакадной пристройки, исчезает там, даже не оглянувшись.
— Вот тебе и робкая дивчина! — тихо произносит она и едко смеется над собой: — Пришибленная, покорная! Тоже мне, психолог…
И медленно идет от эстакады. Это хорошо, что Любаша не такой уж безвольный человек, как думалось минуты назад. Гордая она и умная. Что ж, об этом стоит подумать. Значит, можно заставить ее восстать против опеки матери.
Но как это сделать?
До конца рабочего дня Вера несколько раз возвращалась мыслями к Любаше. И все больше убеждалась в том, что жена Андрея не доверяет ей вмешиваться в их семейную жизнь. И происходит это, вероятнее всего, потому, что Вера для нее — чужой человек, из числа тех, к кому мать приучила с детских лет относиться с подозрением.
«Из наших поселковых активистов кто-то должен стать другом Любаши, — решает Вера. — Но кто? Интересно, в каких отношениях Пименовы с Татьяной Ивановной? Лучше той женщины, едва ли в поселке сыщешь… Она чуткая, деликатная и очень мягкая, как человек. Надо переговорить с Челпановой… чтобы возле Любы всегда в трудную минуту был наш человек, который сумел бы дать ей правильный совет…»
14
Каминский не стал вызывать Пименову в горотдел милиции еще раз, а поехал в поселок сам: решил, что при разговоре в домашних условиях Устинья Семеновна не будет вести себя настороженно, как это случилось при первом ее вызове к следователю. Все-таки важно было выяснить, с какой целью ходила она к Лыжиным в тот вечер с Вяхиревым и Копыловой.
Но Устинья Семеновна и не скрывала этого.
— К свадьбе, вишь ли, готовились мы, вот и пожалела его, — прямо заявила она. — А вообще-то все так и было, как Лушка показывала. Напрасно я тогда позорила ее перед шахтовскими-то…
Каминский был разочарован. Он ждал, что где-то здесь и есть тот узелок, развязав который, можно будет уверенно припереть к стенке Лыжину, дать ей понять, что милиции известно гораздо большее, чем есть в действительности. А теперь эта старуха, смело взвалив всю вину на себя, путает карты.
— Вы же знаете, что за ложные показания… — начал было он, но Пименова строго осадила следователя:
— Ты меня не пугай! Я тебе ничего ложного не говорила, а эти — шахтовские-то — мне не судьи. Им что хочу, то и скажу. Не в свое-то дело пусть не лезут…
Сама твердо решила: засадит Андрюшку, заставит гнить его за решеткой — пусть знает, как родню-то позорить за воровство на весь поселок. Гришку-то обещают скоро освободить из-под следствия, а ему, Андрюшке, крышка будет. Еще хотела его, ирода, пожалеть, всю вину перед шахтовскими на Лушку взвалила, а он — ишь ты, какой честный да благородный выискался.
— Дело-то, бабушка, общее, наше, — говорит Каминский. — Главный свидетель Лыжина скрылась, сейчас разыскивают ее, но человек-то погиб, надо же внести во все это дело ясность?
— Чего уж ясней-то? Он мне, Андрюшка-то, зять, а я и его не жалею, раз натворил делов-то. Знамо, жалко и мне мальчишку, Василька-то…
— Хорошо, бабушка. Вопросов у меня больше нет к вам.
— Сколько ему, Андрюшке-то, дадут тюрьмы за это? — не утерпев, полюбопытствовала Устинья Семеновна, и сердце Каминского дрогнуло: так и есть, старуха за что-то ненавидит своего зятя. Но в таком случае, если это подтвердит опрос других свидетелей, дело надо будет прекращать. Ясно, что Лыжина и эта старуха выдвинули ложное обвинение. Была бы Пименова помоложе, ее бы самое к ответу притянуть, а сейчас…
— Много дадим, бабушка, — кивает он, поглядывая на часы, и торопится: половина четвертого, надо успеть еще побывать сегодня на шахте.
«Интересно, как Лизунов отнесется к тому, если дело придется прекратить? Впрочем, надо проверить: может, догадки мои не верны?»
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Устинья Семеновна с неодобрением поглядывает на стол, забросанный объедками, заставленный полупустыми водочными бутылками, внимательно оглядывает раскрасневшиеся лица Григория и Ванюшки. Сердито спрашивает:
— Где Ольга-то?
— На огороде, мама!.. — поднимается, покачиваясь, Григорий. — Ты проходи, проходи… Не ругайся, что мы тут с Иваном… Возвращение свое отмечаем.
— Возвращение! — зло смотрит Устинья Семеновна. — Горе вином заливаете? Языками, как бабы, чешете…
— Не с топором же нам на улицу выходить, — отзывается Груздев, стараясь поддеть вилкой ускользающий по тарелке огурец. — Обошлось хорошо — ну и ладно! Меня с работы поперли, права забрали, а его, — кивает на Григория, — суд оштрафовал и предупредил на первый раз.
— Довольны, значит? Оно и видно… Так вот и попустительствуете: сегодня — суд, завтра — в рот вам полезут. С Андрюшкой-то хоть виделись?
Григорий с Ванюшкой неохотно и молча переглядываются.
— Ясно, — щурится Устинья Семеновна. — Прижали задницы-то, молокососа испугались.
— Ясно, тетка Устинья, — мотает головой Груздев и тянется к Григорию чокнуться стаканом. — Давай-ка рубанем еще по одному…
Смачно выпивают, двигают челюстями, хрустя огурчиками.
— Ну и куда ты теперь думаешь? — спрашивает Устинья Семеновна, косясь на крепкие, узловатые руки Ванюшки и литую шею его. — Без работы нельзя.
Он, не переставая жевать, кривится:
— Хомут найдется, была бы шея. Жалко, специальности другой не знаю, кроме как шоферить. Хоть в шахту лезь.
— И в шахту, милый, не каждого нонче возьмут, — со странным блеском в глазах говорит она. — Машины там кругом. И заработки подходящие.
— М-да, там
