Отче наш - Владимир Федорович Рублев
Вот и знакомая калитка видна сквозь падающую наискосок снежную сетку, и окна темнеют — холодно и безжизненно.
«Неужели еще не пришла?» — встрепенувшись, зорко смотрит вперед Любаша, но тут же снова сникает, заметив слабое мерцание в окнах прихожей. Безошибочно определяет она, что мать дома — читает при свете лампадки молитвы. Это уже верный предвестник того, что Любашу ждет крепкая встрепка: гневная мать всегда часами простаивает за молитвами, если того, кто провинился перед нею, не оказывается дома. Особенно попадало в таких случаях Семке, который никак не мог сообразить, что, скрываясь от матери где-то в сарае или на озере, он лишь распаляет ее гнев, заставляя лишние минуты стоять перед образами на коленях…
Свежий воздух, ворвавшийся вместе с Любашей в дверь, колеблет огонек лампадки, и Устинья Семеновна оглядывается. В полутьме лица ее не видно, но Любаше неожиданно кажется, как коротко сверкают белые огоньки в глазах матери: однако осмыслить этого не успевает…
— Так… Нагулялась? — в сдержанном голосе уже таится ясная угроза основательной выволочки. Любаша мгновенно решает, что мать настроена на крупную ссору — с криками и проклятиями. Поэтому она молча замирает у порога, с необычной смелостью смотрит на мать.
— Где шлялась?
— У Татьяны Ивановны была, — громко, с вызовом, говорит Любаша. Ей хочется, чтобы взрыв наступил как можно скорее, и она с усмешкой добавляет: — Я ж ведь не монашка — сидеть дома безвыходно…
— Что?! — встает Устинья Семеновна, медленно приближаясь к дочери. — Это с чьих слов запела-то ты, голубушка? У этой шалопутной вдовы Таньки научилась? Прокляну стерву!
Она замахивается на дочь, и Любаша с неожиданной злостью воспринимает этот давно уже забытый ею жест физической расправы и отступает к голбцу.
— Ладно, хватит! — вырывается у нее, и в этом вскрике находит выход тягостная обида на Андрея, заставившего напрасно ждать целый вечер, и на мать, затеявшую ссору в момент, когда и без того муторно на душе.
Вздрагивает, застыв словно от удара, Устинья Семеновна и медленно ползет вниз вскинутая темная рука ее.
— Что ты сказала, повтори-ка! — медленно произносит она. — Да я тебя…
— Ну чего ты, мама, напустилась на меня? Неужели не могу я сходить туда, куда надо? Все люди, как люди, а я…
— Не можешь! — вскрикивает Устинья Семеновна. — Не вышла ты у меня еще из подчинения! Вот даст бог смерти, тогда — хоть в тартарары провались!
Но странно: Любаша вдруг чувствует, что где-то тут, уже рядом — конец ссоре. Словно сминает, ставит она в недоумение своим резким отпором материнский гнев, и мать теряется, не находит хлестких, больно бьющих в сердце, слов. Любаша безмолвно слушает ее, понимая, что случилось что-то необычное: раньше не позволила бы мать, чтобы кто-то из сыновей, а тем более дочь, повысил голос при разговоре с нею.
«Вот опомнится, да как даст мне!» — с опаской ждет Любаша, но Устинья Семеновна только грозит:
— Погоди ужо, доберусь до тебя. Все припомню, милая, за все спрошу.
Любаша пожимает плечами, торопливо скидывает ботики и проходит в спальню. Удивительно легко на душе. Ссора миновала, едва возникнув, и теперь снова можно подумать о том, что все больше начинает интересовать Любашу — о вечерах у Татьяны Ивановны. К лекциям она безразлична; важнее для нее то, что там иногда можно встретить Андрея, не возбуждая людских толков в поселке, да и ему не давая оснований думать о том, что она сознательно ищет встреч.
«Как будет лекция — пойду снова туда, — неожиданно решает Любаша. — Не может же Андрей снова не быть там…»
В соседней комнате мать вполголоса шепчет молитвы, и в какой-то момент Любаша ловит себя на внезапной мысли: все равно узнает мать о встречах с Андреем.
«И пусть!» — хмурится Любаша, но эта мысль неприятна ей, и она осторожно подходит к двери, пристально смотрит в полутьме на согнутую фигуру матери. Уже зная о том, что все-таки пойдет завтра к Андрею, Любаша с ласковой жалостью поглядывает на не ведающую об ее тайных помыслах мать и только сейчас с особенной легкостью осознает: чем дальше — тем больше будут расходиться их дороги. Она уже сделала, думает Любаша, первый решительный шаг отдельно от матери, согласившись в тот раз идти к Татьяне Ивановне писать письмо. И это был шаг в сторону от матери…
Слабо мерцает в тишине синий огонек лампадки, шепчет слова молитв Устинья Семеновна, с надеждой вглядываясь в печальный лик Иисуса Христа, замершего в строгом безмолвии. А в дверях стоит дочь молящейся старушки, и странным кажется, почему безжизненно холоден суровый старец с пронзительными глазами? Ведь дерзкие, греховные мысли охватывают эту молодую женщину, и разве не вправе поведать о них всемогущий господь истово отбивающей поклоны Устинье Семеновне?
Но вокруг — тишина. Каждая из этих женщин в полумраке комнаты занята своими мыслями, и Иисус Христос безразлично, непонимающе взирает на них с высокой божницы. Почему же он молчит — этот суровый всеведущий старец? Почему?
