Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего
— Нет, я, наверное, погожу, — сказал я.
— А чего годить-то? Если вы знакомы с нашим законодательством, то вам должно быть известно: три выговора — и вы свободны. Чего тут годить?
— А я все-таки погожу.
— Вы меня извините — я вам это не как администратор говорю, а как педагог, — ведете вы себя не по-мужски, знаете ли, — с душком. Когда вам отказывают в любви, нужно уметь уходить с достоинством и без шума. А вы стулья ломаете. Вообще аморальный вы человек — вот что я вам скажу. И не место вам в школе, идите куда хотите, в писатели, в читатели, а нам здесь воздух не портите. Не то я вам уголовное дело организую, на уши, как говорится, встану, а организую.
— Какое еще уголовное дело? — пролепетал я, холодея от перспективы следствия и суда, тем более жуткой, что я не знал за собой ни одного серьезного преступления.
— Если вы помните, два года тому назад из слесарной мастерской исчез набор финских лекал. У меня есть точные сведения, что эти лекала украли вы.
— Да вы что, белены объелись?! — воскликнул я. — Какие еще лекала?! Да я даже не знаю, что это такое — лекало, собственно говоря! Вообще: откуда у вас эти сведения?
— От Владимира Ивановича, нашего бывшего «трудовика». Он своими глазами видел, как вы уводили его лекала. Правда, прошло два года, но, я думаю, для суда это не срок.
Из-за обиды и испуга я почти потерял способность к членораздельной речи, но тем не менее я взял себя в руки и сказал, психопатически заикаясь:
— Должен вас предупредить — я сейчас поеду к Владимиру Ивановичу и, если окажется, что вы солгали, то я прямо не знаю, что я с вами сделаю. То есть я знаю, что я с вами сделаю: я привлеку вас к судебной ответственности за клевету!
Сказав это, я стремительно вышел из директорского кабинета, чтобы не услышать в ответ еще каких-нибудь страшных слов, оделся и поехал к Владимиру Ивановичу разбираться. Оказавшись на улице, я столкнулся с нашей, так сказать, школьной собакой, которая вечно околачивается возле дверей, дожидаясь подачки от младших классов, — увидев меня, собака отскочила в сторону и посмотрела… как-то не по-собачьи она посмотрела, долго и вопросительно, адекватно человеческому вопросу: «Ты чего это, парень?» Видимо, до такой степени чувствовалось, что я оскорблен, уничтожен, повержен в прах, что это было очевидно даже собакам.
И последнее, о чем следует сообщить, прежде чем я перейду к описанию скандала, выпавшего на 13 февраля. Я его предсказал. Примерно за четыре часа до того, как он совершился, у меня в голове внезапно сложился прогноз событий, которые, с моей точки зрения, непременно должны были произойти, даже если бы в тот вечер случился потоп или землетрясение. Трудно сказать, как это у меня получилось, но события того дня развивались в скрупулезном соответствии с предсказанием и в конце концов завершились безобразным скандалом, что окончательно и бесповоротно склонило меня к той мысли, что при желании грядущее предсказывается легко. К сожалению, мой прогноз вышел довольно мрачным, и я в него не поверил. А зря. Странно подумать, но не подчинись я тогда обстоятельствам, а поведи себя суверенно, то есть вопреки предсказанию, не стряслось бы таких несчастий, и, возможно, до самого кладбищенского порога моя жизнь текла бы так же размеренно и безбедно, как она текла до 13 февраля.
Глава X
1
В четвертом часу дня я уже был на углу Кропоткинской улицы и Барыковского переулка. Я еще издали завидел большой мрачный дом, в котором обитал Владимир Иванович, и во мне шевельнулось что-то чувственное, хорошее, как бывает, когда нагрянет дорогое воспоминание.
Я довольно долго звонил в одиннадцатую квартиру; наконец мне открыла толстенькая приземистая старушка, которая, даже не взглянув на меня, шаркая, исчезла в смутной темноте коридора. Я чуть ли не ощупью добрался до двери в комнату Владимира Ивановича и постучал, но ответа не было. Я толкнул дверь: она отворилась с противным скрипом, и передо мной предстала та самая продолговатая комната, в которой прошла почти вся жизнь моего героя и где по-прежнему стояли металлическая кровать, овальный стол, а на степе висели рога, полстолетия служившие вешалкой, — вот только Владимира Ивановича дома не было.
Зная, что повода для продолжительного отсутствия у него нет, я решил погодить, пока он вернется, но вдруг противно скрипнула дверь, и в комнату просунулась голова той самой старушки, которая впустила меня в квартиру.
— Если вы ждете Владимира Ивановича, — сказала она, опасливо щуря на меня глазки, — то нечего его ждать. Он поехал к дочке праздновать юбилей. Раньше темна не будет — так и велено передать.
— Гм! — пробормотал я. — А вы случайно не в курсе, что это за юбилей?
— Как же, обязательно в курсе, — ответила старушка, сообщив своему лицу величавое выражение. — Ведь ни сегодня именинник, я насчет именин всегда в курсе.
Я очень удивился тому, как это я позабыл, что 13 февраля у Владимира Ивановича день рождения, а в этом году даже не просто день рождения, по именно юбилей. Делать было нечего — предстояло ехать к Ольге на площадь Маяковского; я раскланялся со старушкой и покинул одиннадцатую квартиру.
Выйдя из дома, я спустился до угла Барыковского переулка и бывшей Остоженки, где и остановился в раздумье: удобно было появиться у Ольги Иовой в день юбилея Владимира Ивановича или же неудобно? То есть это было, конечно же, неудобно, но поскольку мой визит был продиктован прямо-таки пожарными обстоятельствами, поскольку с финскими лекалами требовалось немедленно разобраться, я просто решил соврать, что ни о каком юбилее понятия не имел.
Вот что заслуживает отдельного замечания: когда я уже стоял напротив двери в квартиру Ольги, прислушиваясь к доносившемуся до меня приглушенному смеху, бубнению и позвякиванию посуды, моя рука, было потянувшаяся к кнопке звонка, внезапно повисла в воздухе, потому что во мне екнуло что-то предохранительное, но я не послушался знамения и решительно позвонил.
Мне открыл Саша Иов. Сначала он меня не узнал, и поэтому встретил довольно мрачно, но потом его лицо приобрело чрезвычайно радостное, хотя отчасти и придурковатое выражение.
— Ба! ба! ба! — завопил он, разводя руками. — Вот это сюрприз! Вот это называется, приятный сюрприз!..
Признаться, я не ожидал от Саши ни первого, ни второго, но меньше всего я ожидал от него третьего: он полез ко мне целоваться.
На Сашины крики явилась Оля; она кротко мне улыбнулась и сказала, протянув руку:
— Я тоже рада вас видеть. Может быть, в этом не следует признаваться, но я всегда рада вас видеть. При вас во мне начинает работать дополнительное электричество.
После всех злоключений того рокового дня от этих слов мне сделалось так тепло, так трогательно тепло, что у меня запершило в горле. Принимая в соображение надрывное состояние чувств, которое могло привести к неприлично сентиментальным последствиям, я поспешил отвлечь от себя внимание.
— Что это у вас сегодня дым коромыслом? — спросил я, притворяясь, будто ничего не знаю о юбилее.
— Здравствуйте, я ваша тетя! — сказал Владимир Иванович, появляясь в прихожей. — Ведь я именинник сегодня, шестьдесят пять лет мне сегодня стукнуло — юбилей!
С этими словами Владимир Иванович ввел меня в комнату, легонько подталкивая под локти.
Из-за того, что единственная комната в Олиной квартире была довольно мала, поначалу мне показалось, что гостей собралось значительное число, но на самом деле их оказалось совсем немного; присутствовали уже упомянутый Саша Иов, Ольга и сам Владимир Иванович, затем Сергей Васильевич, сын капиталиста, бывший комсомольский работник, сын Сергея Васильевича великовозрастный Алеша, на вид туповатый малый, и Роман, сын Алеши, грустный парень лет четырнадцати, не больше. Самое приятное впечатление на меня произвел Роман и Олина собака, заведенная в пику общественности, огромный пес с печальным взглядом, почему-то сильно смахивающий на Романа.
После того, как я со всеми перезнакомился, меня усадили за стол, и мы всей честной компанией выпили за здоровье Владимира Ивановича, причем Саша ни к селу, ни к городу крикнул «горько». Когда все стали закусывать, я было заикнулся относительно финских лекал:
— Я, собственно, что хотел вас спросить, — начал я, обращаясь к Владимиру Ивановичу, но Санта меня перебил:
— Вот будьте судьей, — сказал он. — Тут у нас разгорелся довольно дурацкий спор: дядя Сережа и отец утверждают, что у стариков память лучше…
Вслед за этим вступлением завелся разговор того сорта, который я бы назвал народным разговором и который представляет собой такую же неотъемлемую часть нашей национальной культуры, как пивные у англичан и хоровое пение у эстонцев; разговор известный: горячий, то и дело перепрыгивающий с одного на другое, а главное — в высшей степени отвлеченный, не имеющий никакого отношения к практике нашей жизни, из-за чего его можно было бы приравнять к переливанию из пустого в порожнее, если бы не то загадочное удовольствие, которое вечно получается в результате.
