Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего
— Товарищи, я здесь ни при чем. Это все он…
— Так я и думала, — сказала Валентина Александровна. — Где какое-нибудь безобразие, там всегда он. Как ни противно разбираться в этой очередной склоке, но по поводу данного чрезвычайного происшествия я вынуждена на завтра назначить экстренный педсовет.
Это, конечно, была огорчительная для меня новость, однако куда больше меня огорчило предательство Богомолова. Впрочем, поразмыслив, я пришел к выводу, что и эту гадость он выкинул из идейных соображений, чтобы, так сказать, повысить накал борьбы. Но и экстренный педсовет грозил мне самыми губительными последствиями, так как в ходе разбирательства дела могла вскрыться наша история с Наташей Карамзиной. Единственным выходом из этой катастрофической ситуации было вовсе не являться на экстренный педсовет, поскольку в мое отсутствие разбирательство неизбежно должно было запнуться на показаниях Богомолова, который представления не имел о причинах, побудивших меня клянчить у него злополучную оплеуху. Да и никто не поверил бы словам Богомолова относительно оплеухи — уж больно невероятный вышел с ней анекдот. Разве что за неявку на педсовет мне следовал еще один выговор, но другого выхода из положения я не видел. Вообще права была Валентина Александровна, ох права: у нас человека убрать — раз плюнуть.
3
И вот наступило роковое 13 февраля, на которое пала прямо-таки фантасмагорическая беда. Этот день был до такой степени наполнен событиями, что если бы вся жизнь состояла из 13 февраля, то это была бы стоящая жизнь.
Еще с утра меня посетило подавленное и в то же время крайне нервозное состояние; немудрено — на уме у меня был экстренный педсовет, присутствие на одном из моих уроков Валентины Александровны Простаковой и перспектива прийти на него без планов, которые Богомолов обещал у меня похитить. Правда, насчет последнего пункта я почти был спокоен, так как решил в течение всего дня держать планы в портфеле, а портфель неукоснительно при себе.
Первое событие 13 февраля совершилось еще до начала уроков. Примерно в двадцать восемь минут девятого ко мне подошел Письмописцев и сказал с довольно надменной миной:
— Я делегат от 9-го «Б». Мне поручено вам сообщить, что мы не допустим, чтобы вас выгнали.
— С чего это вы взяли, что меня собираются выгонять? — холодно сказал я. — И вообще: занимались бы вы, ребята, учебой.
— Учеба учебой, — сказал Письмописцев, — а с несправедливостью мы будем бороться до последнего издыхания. Только вы, пожалуйста, не думайте: это я довожу до вас решение коллектива. Мы-то с вами враги, и вы сами прекрасно знаете почему.
— Нет, Письмописцев, это для меня новость, — сказал я, и даже растерялся от таких слов.
— Ну, тогда спросите у Карамзиной, она вам все объяснит. Со своей стороны, как джентльмен, хочу вас предупредить: ради Карамзиной я способен на все, и, если нужно будет пролить кровь, я ее пролью — это к бабке ходить не надо.
Сказав это, Письмописцев резко развернулся и стал удаляться, прочно печатая шаг и слегка поводя впечатляющими плечами. Я смотрел ему в спину и думал: «Это, конечно, недоразумение. Наташе следовало влюбиться в того парня, хозяина жизни, мужественную особь».
Следующее событие этого дня: на второй урок ко мне пожаловала Валентина Александровна Простакова. Как и всегда, когда ко мне приходят с проверкой, я был сам не свой, то есть чувствовал себя не столько учителем, сколько учеником: я бледнел, краснел, заикался, говорил глупости, словом, — готов поставить все против ничего, что ребята подумали: или я нездоров, или у меня горе.
После того как прозвенел звонок и класс опустел, Валентина Александровна с какой-то гадливостью в голосе подозвала меня к задней парте в среднем ряду, где она, как правило, восседала, когда приходила ко мне с проверкой, и велела показать планы. Я полез в портфель — планов в нем не было.
— Вы их, наверное, дома забыли, — ядовито предположила Валентина Александровна и застучала костяшками пальцев по крышке парты.
— Нет, я их не забыл, — ответил я, пристально глядя директрисе в глаза, — у меня их выкрали, и это настолько верно, что к бабке ходить не надо.
Тут Валентина Александровна залилась таким хохотом, что у нее обрушилась одна прядь и дико повисла поперек глаза, придавая ее физиономии что-то дочеловеческое, бесмысленно-кровожадное. Но самое интересное было то, что при этом в ее смехе сквозило отнюдь не злорадство, а самое искреннее веселье, из которого следовало, что Богомолов скорее всего выкрал мои планы по собственной инициативе и, таким образом, поставил меня действительно в наисмешнейшее положение. «Ну, Богомолов! Ну, Богомолов! — воскликнул я про себя. — Сроду никого не бил, а тебя побью!»
Я насилу дослушал продолжительную нотацию директрисы, которая завершилась посулом второго выговора, именно строгача, и полетел искать моего врага. Следующим по расписанию у меня было как раз «окно», так что в моем распоряжении имелось достаточно времени на поиски и расправу. В физическом кабинете я Богомолова не нашел, в химическом тоже, не нашел я его и в учительской, и в столовой — он явно от меня прятался. Только спустя полчаса беготни я обнаружил своего врага в туалетной комнате рядом с физкультурным залом, которой обычно пользуются прогульщики для отсидки.
— Богомолов, вылезайте, черт бы вас побрал! — потребовал я. — Вылезайте, потому что все равно вам от меня не уйти!..
Богомолов не отвечал. Я слышал его сопение, и оно только распаляло мою решимость. Я выключил свет и несколько раз пнул дверь ногой.
— Ну так вот, Богомолов: чем дольше вы будете сидеть, тем больше вам от меня достанется на орехи.
Видимо, это прогрессия серьезно его напугала, так как он сразу заговорил.
— Послушайте! — жалобным голосом сказал Богомолов. — Ведь вы же интеллигентный человек; вы интеллигентный человек, и я интеллигентный человек — неужели два интеллигентных человека не могут договориться без рукоприкладства?
— Вы сначала откройте, а там мы посмотрим, — слукавил я.
— Ну это уж дудки! Вы дайте честное слово, что не допустите никаких эксцессов, — тогда я открою.
— Нет, Богомолов, такого слова я вам не дам.
— Вот ведь какой тяжелый человек… — пробормотал он. — Да поймите вы наконец, что все делается исключительно для вашего блага! Ибо — повторяю в десятый раз — настоящая жизнь на данном этапе — это борьба. Кроме того, всякая борьба и связанные с нею перипетии для творческого человека то же самое, что бензин для автомобиля. Вы обратите внимание: высшие духовные ценности всегда создавались страдающими людьми. Гаршин был душевнобольной, Достоевского чуть было не расстреляли, Диоген жил в бочке. А вы что? Вы же как сыр в масле катаетесь! Поэтому и сочиняете, наверное, всякую дребедень. Я на что угодно могу спорить: если бы Гаршин был такой бонвиван, как вы, он бы строчки путной не написал…
То ли оттого, что Богомолов меня убедил, то ли оттого, что сердиться мне показалось глупо, но осаду я таки снял.
— Планы-то хоть отдайте, — в заключение сказал я.
— Планы вы найдете в учительской, — отозвался Богомолов, — в нижнем ящике того стола, на котором стоит бюст Песталоцци.
Я снял осаду и отправился в учительскую за планами. Когда я пришел туда, оказалось, что меня ищут: во-первых, меня искала наша секретарша, чтобы передать приглашение Валентины Александровны «на ковер», а во-вторых, меня искал Бумазейнов с запиской от Марка Семеновича, математика. Я забрал свои планы и по пути в директорский кабинет прочитал записку. Вот что в ней было:
«Пишу вам потому, что до педсовета не успею сказать на словах, как вам следует себя повести. Педсовет этот запрограммированно против вас, и хотя часть учителей вам сочувствует, то есть те, кто умеют, те и сочувствуют, открыто, как вы понимаете, вас никто не поддержит. Поэтому рассчитывайте только на себя. Вот вам рекомендация, как наставить нос нашей дуре: избави вас бог ершиться, кайтесь во всем, что было и чего не было, а самое главное, имейте в виду, что если человек не захочет, выгнать его практически невозможно.
Ни пуха, ни пера.
Ваш М. С.
P. S. На всякий случай вы эту записку-то сожгите. Как говорится, побереглась корова и век была здорова».
Когда я вошел в директорский кабинет, Валентина Александровна молча протянула мне приказ со вторым выговором, на этот раз, как и было обещано, строгачом. После того как я расписался в книге приказов, она зачарованно на меня посмотрела и сказала:
— Ну что?
— Что что? — переспросил я.
— Как что? Два выговора уже у вас, сегодня на педсовете влепим вам третий, и тогда придется уходить отнюдь не по собственному желанию. Так что, пока не поздно, давайте по-хорошему расставаться. Это вам мой товарищеский совет.
