Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

К хатке Игната он подошел в глухую полночь. Замка на двери не было — значит, дома. Постучал в окошко резко, как перед бедой. Хозяин с похмелья прохрипел:

— Кого черт носит?

— Черт к черту меня принес. Открывай!

Игнат растворил окно, выглянул и отшатнулся, узнав Федора.

— Зажигай-ка огонь. Давний твой «друг» прибыл «в гости». Встречай чем бог послал. — Голос у Федора был в тот момент твердый, властный и четкий. Но хата ответила молчанием. — Аль испугался, «герой»? Трусоват, трусоват, господин бандит. А открывать надо — ничего не попишешь: будем «беседовать».

Послышался голос Игната:

— Боюсь, что храбрый не выйдет из хаты трусоватого. Ты… лучше… уходи. Мне ведь все равно.

— А ты прямо из окна. Тебе ведь все равно, что из-под утла, что за углом.

Неожиданно окно захлопнулось, Игнат зажег лампу и, открыв дверь, стал на пороге.

— Только помни, — сказал он, — хлеб-соль у меня из дырочки подается на стол для таких дорогих гостей.

— А ты, хозяин, не стращай, а то я уж чую, как испуг наружу выходит. Угрожаешь — значит боишься. Ясно.

Федор вошел в хатку первым, окинул ее взором и сел за угол стола, без приглашения, как дома. На Игната он смотрел презрительно и, казалось, насмешливо. Игнат стал у печки, прислонившись спиной и держа руки в карманах брюк. Он без рубашки и бос, тугие мышцы выпирали на полусогнутых руках. «Сильный, черт», — подумал Федор и вспомнил Тосю. Он так резко встал, что Игнат невольно вздрогнул (но рук из карманов не вынул). А Федор вывернул карманы брюк и пиджака и сказал:

— Видишь? Ничего нет. С пустыми руками пришел. Даже и «гостинчика» тебе не принес. Ну? Вынимай, что там у тебя в кармане, и… бей. Бей! Раз уж в душу ко мне забрался, кончай. Не хочешь? Тебе бы из-за угла, чтобы шито-крыто. Так, что ли?

Игнат тоже вывернул карманы, сжал кулаки и объяснил:

— Не время. Подождем.

— Я так и знал. Мысли наши тут сходятся. Но только ты брешешь: в карманах нет, так где-нибудь есть поблизости.

— Тебе виднее, — коротко ответил Игнат.

— Тоже правильно. До чего же мы с тобой, сука, согласны стали! Ну-с, «дорогой друг», первая твоя «радость» от встречи прошла. Давай поговорим теперь «по душам».

— Не возражаю.

— Так вот. Один уголок моего сердца ты испоганил. Остальное я тебе не дам. Ты думал нас сломить? Подлостью? Думал, что ко времени я буду беспомощным и разбитым и, может быть, сопьюсь от горя? Так, что ли?

Игнат молчал, выжидал, а Федор, не останавливаясь, напирал:

— Так, конечно. Так ты и думал, нечистая сила. Ничего этого не будет — запомни. Слышишь? Не будет. Я еще сильнее стал. Я у тебя, гад, теперь до конца дней твоих грузом буду висеть на плечах, пока пощады не запросишь. Слышишь? Смерти просить будешь — не дам.

— У тебя? Пощады? — мрачно переспросил Игнат, — Не получится. Не ты один висишь. Я вам всем — лишний.

— Лишний — мало: подлый и вредный. Не играй со мной в благородство, не обманешь.

— Что ты пристал? — повысил голос Игнат. — Если бабочке твоей с тобой не сладко, то не я, так другой нашелся бы. Личные счеты всем будут видны сразу. Мстить угрожаешь?

Федор сжал зубы. Был такой момент, когда он потянулся к табуретке, чтобы размозжить голову Игнату, но слова о личных счетах охладили Федора.

А Игнат продолжал:

— Вчера вечером тоже был «гость». Гость на гость — хозяину радость. Тот предложил немедленно уехать. Нынче ты — предлагаешь просить пощады здесь, не уезжая. Кому верить? — ехидничал Игнат, так как догадывался, что Андрей Михайлович приходил без ведома Федора.

— Какой такой «гость»? — спросил Федор.

— Председатель — Советская власть на селе.

— Был, значит?

— Был. Почтил своим посещением и играл у меня перед носом «игрушкой», забавлялся.

— Не слыхал. Не слыхал. Ни от него не слыхал, ни от тебя сейчас не слыхал. А одному-то кто поверит? Никто. Тут — политика: подлому «будь здоров» не говорят.

— Понимаю. Все понимаю, как большой. Но только мне отсюда не уезжать.

— А зачем уезжать? Не надо. Думаю, Андрей просто боялся, что я тебе дырку во лбу просверлю. Ан ошибся он. Личных счетов сводить не буду. Живи тут. Хочу с тобой в одном селе пожить еще да посмотреть, что из тебя получится, когда коллективизация начнется, и как ты, погань, погибать будешь.

— Я не против коллективизации, — буркнул Игнат.

— Брешешь. Не верю. Ты еще клыки не показал.

— Не веришь — не надо. Мне-то от этого хуже не будет — хуже некуда.

— Опять брешешь. От этого-то тебе и не сладко: стану я тебе костью поперек глотки. — Федор встал, подошел к двери. — Я затем к тебе и пришел, чтобы сказать: теперь ты — мой враг не тайный, а враг — лицом к лицу. И еще: если уедешь, найду и… прикончу, хотя и отправлюсь в ссылку на твое место.

— Слыхал уже.

— Слыхал, но пока не увидал.

— Все? — спросил Игнат.

— Нет, не все. Последнее: Тосю не тронь — убью как собаку.

— Все? — повторил Игнат.

— Теперь все.

— А ну-ка я скажу на прощанье, товарищ Земляков.

— Кобель соколу не товарищ.

— Извиняюсь! Скажу на прощанье, — повторил Игнат — Тося сама меня найдет. Она без меня не может. Меня убьешь — ее убьешь. Слыхал?

— Нет, не слыхал. Говорю тебе, оглох я к твоим пакостным словам.

— Значит, «разрешили» остаться в Паховке?

— Живи. Очень мне захотелось пожить с тобой.

— А я, признаться, и не собирался уезжать. Хоть и попугали вы меня, да как-то не столь уж боязно. Поживем — увидим, — загадочно закончил Игнат.

— Поживем — увидим, — сказал и Федор.

Он, казалось, спокойно вышел на улицу. Там он вздохнул всей грудью так, будто надышался в хате нечистот.

Андрею он рассказал потом о своем визите к Дыбину. Андрей посмотрел на Федора, положил обе ладони ему на плечи и проговорил:

— Вот ты какой… А я-то думал…

Федор сжал руку Андрея:

— Тяжко.

События в этом году нарастали быстро.

Агроном Земляков Михаил Ефимович, все еще остававшийся для многих Мишей, почти все лето разъезжал по селам своего участка. Он привозил новости и из района, от него первого узнали о том, что организовалась машинно-тракторная станция и что три новеньких трактора уже прибыли в Козинку. Негласно он уже составил план севооборота будущего колхоза и для Паховки. На бумаге все выходило здорово: он уже видел поля без бурьянов и чересполосицы, а мысленно представлял себе, где и что будет посеяно, как посеяно, сколько будет урожая. Еще только-только появились первые колхозы, да и то в соседнем районе, а он уже мечтал увидеть поля такими, какими хотел видеть. Может быть, он один в Паховке и видел землю будущего и заражал этим не только Володю Кочетова, которому все казалось легко и просто, но и Федора с Ваней и Андрея Михайловича, знающего, как это все будет трудно. Матвей Степаныч Сорокин верил Мише просто и искренне, по-детски, однако колхоз он себе представлял прежде всего как единую конюшню, где стоят могучие битюжанки, готовые в любую минуту работать в поле, в извозе и даже на скачках. Матвей Степаныч с увлечением рассказывал свой сон наяву:

— Знаешь, Миша, что будет?.. — При людях он называл его по отчеству, а с глазу на глаз только по имени, по-свойски. — И-их, что будет! Всех лошадей заменим только на битюгов. А по осени, каждый год, обязательно скачки устраивать и пробовать на тяжеловозов. И тогда ни в одном селе таких лошадей, как у нас, не сыщешь во всей округе. Будут хорошие лошади — будет хлеб. Много хлеба! Ешь по самую завязку.

Все они мечтали об одном и том же, но каждый по-разному. Миша так загорелся картинами будущего, что часами мог просиживать в какой-либо группе крестьян и рисовать все, что видит. Поэтому, разъезжая по селам, он часто возвращался домой поздно вечером. Анюта в таких случаях уходила домой, не дождавшись любимого. Иной раз девчата шутили над ней:

— Твой-то опять закатился и о тебе забыл.

— А ему некогда, — отвечала Анюта. — Обо мне он не забудет — не такой человек. — Говорила она это спокойно и уверенно, так, что все чувствовали — дело у них прочно и навсегда.

Миша и правда постоянно думал о ней. Бывало, пыльный и грязный, подъедет к дому Кочетовых и спросит в окошко:

— Анюта дома?

А из хаты голос Василия Петровича:

— Анютка! Миша зовет. — Он тоже относился к их любви просто и открыто.

Потом они садились вдвоем на дрожки и ехали к конюшне.

Лошадь, когда-то купленную в складчину на три двора, Матвей Степаныч самолично передал в Мишины руки, хотя ежедневно проверял, все ли в порядке насчет сбруи, нет ли наминки и нагнетов. Агроному никаких средств передвижения не полагалось, кроме своих собственных ног, он обязан был по десять — двенадцать часов ходить пешком. Но Матвей Степаныч не допустил такого: