Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Ты что, куда-нибудь собираешься? — спросил Сидорин, обежав глазами комнату, полную того беспорядка, какой бывает, когда в доме отсутствует женская рука, и, расстегнув пуговицы бушлата, снял бескозырку, положил ее на край стола и присел на стул.

— Видно разве? — спросил Назиров с тихим смешком.

Неприятен был Сидорину этот смех. Никогда раньше Назиров так не смеялся.

— Еще бы не видно, — угрюмо сказал матрос и оперся локтем о колено, нервно поглаживая кончик подбородка. — Сказать, в театр… — взглянул он на часы, — поздновато вроде. Или, может, в кино?

— Куда бы ни было… Не все ли тебе равно, Алеша?

— Та-ак!.. Если с любимой девушкой — все равно. А если с бабой какой… Видал я таких, когда сходил, бывало, на берег. Грязь это, братец!

Назиров, неловко прикуривая, сломал одну за другой несколько папирос. Он уже понял, что Сидорин заявился не зря. Ежеминутно поглядывая на часы, он походил немного по комнате, потянулся, достал шляпу, надел пальто.

— Прости, Алеша, — сказал он. — В другой раз как-нибудь готов хоть всю ночь проговорить с тобой, а сегодня… прости… не могу.

— К бабе, значит, идешь? — на этот раз уже напрямик отрезал Сидорин, презрительно усмехнувшись. — Девушка отвернулась — годится и баба, так, что ли?

Он с умыслом не назвал ни Идмас, ни Гульчиру, зная, что Назиров и без того понимает, о ком он говорит. Но Назиров ничего слушать не хотел.

— Ладно, коли так, — надел бескозырку Сидорин. — Мало толку, похоже, читать сухопутному солдату устав корабельной службы. Где ружье? Дай-ка его сюда, — сказал он с той же презрительной усмешкой. — Как бы чего не случилось ненароком… Бывают такие казусы, когда с подобными бабами спутываются. — У дверей он задержался на минутку. — Слушай, Азат, я вижу, тебе выпить охота. Пойдем ко мне. Мамаша как раз пирог испекла, огурчики найдутся. — Видя, что тот отрицательно качает головой, уже другим, не допускающим возражений тоном закончил: — Ну, довольно баланду травить. Пошли!

— Нет, Алеша, не сердись, не пойду… Не могу!

Назиров шел темными улицами, и на душе у него была пустота. Еще так недавно тешившее его самолюбие мстительное чувство постепенно тускнело и наконец совсем угасло. В сердце закрадывалась тоска, мутная, нехорошая.

И вдруг он прочел на воротах: «Кривая, 24». Вот и дошел, оказывается. Как быть? Войти на минуту? Ждет ведь человек…

Назиров шагнул к воротам, заколебался, сделал еще шаг и вдруг, резко повернувшись, чуть не бегом бросился обратно. Дома он стащил с себя пальто и растянулся поперек кровати.

Прилипший к ботинкам снег растаял, расплылся по полу грязной лужицей.

В дверь постучали. Назиров, не двигаясь, прислушался, подумав: «Опять небось Алешка», — нехотя встал, щелкнул замком. В дверь влетела Идмас.

— Вы?.. — отступил пораженный Назиров.

— Да… я! — часто дыша, произнесла Идмас. — Вы думали, что женская любовь бессильна… Или хотели, чтобы я сама пришла к вам, склонила голову?.. Ну вот, я пришла! Пришла, оставив за дверью все: спокойствие семьи, доброе имя, женскую гордость! Если сердце у вас каменное — гоните! Как гонят собаку.

Выпалив одним дыханием эту заранее приготовленную тираду, Идмас вдруг присмирела, делая вид, что беспомощно оглядывается по сторонам.

С посвежевшим от быстрой ходьбы лицом и сверкающими глазами, она была в эту минуту чертовски хороша. Азата точно теплой волной подхватило. Идмас, мигом уловив это, смело пересекла комнату, сняла молодившую ее пыжиковую шапку, сшитое по последней моде пальто, поправила, подойдя к зеркалу, легким движением руки волосы. Повернулась, улыбаясь, к стоявшему у порога Назирову. Спрятав обе руки за спину, чуть подавшись вперед, она на мгновение застыла в этой эффектной позе. Он даже невольно прижмурил глаза. И вдруг подумал: что, если Идмас подбежит и, обвив горячими руками, начнет целовать его?.. Ему не устоять — и тогда прощай Гульчира. С быстротой молнии промелькнули в его мозгу слова Алеши Сидорина, он представил себя мучающимся угрызениями, бродящим в полном одиночестве по ночным, опустевшим улицам. Хрустнув пальцами, он сжал кулаки и, с неимоверным напряжением одолев заливающую его теплую, пьянящую волну, облегченно передохнул, точно выбрался на поверхность.

— Зачем вы здесь? Что вам нужно? — проговорил он слегка дрожащим голосом. — Сейчас же уходите отсюда!..

Но Идмас, все в той же позе продолжая стоять у зеркала с чарующей, бесовской улыбкой, легонько качала головой, давая понять: «Нет, не уйду!»

Щеки Назирова пошли белыми и красными пятнами. Он сделал шаг вперед, инстинктивно перевернул портрет Гульчиры обратной стороной и, бросив Идмас пальто, крикнул:

— Уходите!.. Немедленно!..

Разыгрывая отчаяние, Идмас, рыдая, упала на кровать. Но, почувствовав, что все ее усилия напрасны, вскочила и, вскинув голову, бросила через плечо уничтожающий взгляд. Ее глаза были сухи и злы.

— Нет, Азат, я не уйду отсюда, — холодно отчеканила она. — Не для того я пришла сюда. Или тебя пугает, что я замужем… Боишься людской молвы? Да, да, не смотри на меня так… Раз я решилась перешагнуть твой порог, мне другого пути нет. Шамсия Зонтик знает, куда я пошла… Она уже, верно, по всему городу разнесла…

— Уходите!.. — прохрипел Назиров. — Не то я за себя не ручаюсь…

Но Идмас не отступала.

— Ради моей любви к тебе я готова выслушать что угодно… Но я отсюда не уйду.

Назиров взглянул на то место, где еще недавно висело охотничье ружье.

— Хорошо, — сказал он, схватив пальто и шляпу, — оставайтесь. Но я сейчас пойду и приведу сюда вашего мужа. — И он хлопнул дверью.

Идмас, точно ужаленная, вскочила с места и бросилась на лестницу, крича: «Азат, Азат, вернись!» — но ответа не было. Тогда она вернулась в комнату, накинула пальто и выбежала следом. У парадного она столкнулась с какой-то женщиной, но, даже не извинившись, подняла руку, остановила проходящую мимо легковую машину, скороговоркой назвала шоферу улицу, где жила, села в машину и умчалась.

Стоявший в раздумье у ворот Назиров проводил взглядом удаляющиеся в темноту ночи красные огоньки. «Предпочла раньше меня добраться до мужа», — подумал он и в это мгновение увидел растерянно заметавшуюся Гульчиру.

Девушка несколько секунд не спускала с Назирова широко раскрытых глаз и вдруг кинулась прочь.

Назиров, потрясенный, смотрел, как убегала девушка, и шептал побелевшими губами:

— Все кончено… Гульчира видела ее…

Он до изнеможения мерял ночные улицы, наконец свалился на скамейку возле чьих-то ворот, и веки его сами собой сомкнулись.

Когда он открыл глаза, начинало светать. Назиров разжал пальцы и увидел на ладони истертый пятиалтынный. Он смутно вспомнил, как в темноте прошла мимо какая-то старая женщина и, видимо приняв его за нищего, сунула подаяние.

Назиров уже замахнулся, чтобы забросить подальше злосчастную монету, но вдруг передумал и положил ее в часовой кармашек брюк. «Вот что осталось от всех моих любовных треволнений», — подумал он горько.

— Погорельцева вызвали?

— Вызвала, Хасан Шакирович.

— Еще раз позвоните.

Постукивая высокими каблуками, секретарша вышла.

В кабинете стало тихо. Стены из черного дуба, телефонные аппараты тускло поблескивали под лучами яркой люстры. Будто сговорившись, телефоны молчали. Даже часы тикали вроде бы тише обычного, а тяжелые шторы на окнах спущены, казалось, для того, чтобы ни один звук с улицы не мог нарушить эту тишину.

На столе беспорядочной грудой лежала наполовину просмотренная почта: надорванные конверты вместе с нераспечатанными.

Засунув одну руку в карман брюк, другую в карман пиджака, Муртазин ходил по мягкому ковру. Темное с крупными чертами лицо его было мрачно. Заметив тронутый увяданием лист на самой макушке фикуса, он долго не сводил с него глаз. Вид этого желтеющего листа заронил в его сердце непонятную тоску.

— Суеверным стал, как старая баба. Безобразие! — ругнул он себя. И вспомнил, как отец, еще в ту пору, когда землю в деревне сохой ковыряли, говорил, бывало, лежа у костра, разожженного из сухого коровьего навоза: «Ум, сынок, бог всем поровну роздал, только одни, рассеяв его по ветру, остаются круглыми дураками, а другие прячут поглубже, берегут, не показывают зря людям. А в запертом сундуке, старыми людьми говорится, алмаз лежит».

И Хасан Муртазин следовал этому совету отца, который всю жизнь стремился разбогатеть, но так и умер бедняком и который вместо подушки клал под голову полено, внушая и сыну, что сон на рассвете уносит достаток. И потому люди знали о Хасане Муртазине лишь столько, сколько он дозволял им узнать. Даже самому близкому человеку — жене — не открывался он до конца. Никому ни при каких обстоятельствах не показывал он «алмаза», что лежал на дне сундука. А люди, как нарочно, любопытствовали.