Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Что это вы делаете, отец? — спросил Александр, усаживаясь на внесенное в фанзу седло.
Чень Юхуа перевел вопрос.
Старик посмотрел на гостя, пожевал губами и заговорил негромко:
— Это будет бог богатства. Я делаю таких богов по десятку в день. Только теперь их никто не берет. Время не то. Люди, должно быть, решили, что сделанный из ивы бог богатства не принесет им ни хлеба, ни денег.
— Значит, ремесло ваше стало невыгодным? — серьезно, без улыбки, спросил Александр.
Тощий старик махнул рукой, отложил в сторону чурбачок:
— Какое там ремесло! Этим я при плохой погоде занимаюсь или когда уж очень заноют больные ноги, а всегда-то работаю на рисовом поле.
— Где же ваша семья?
— Никого у меня нет. Жена давно умерла, а двух сыновей казнили солдаты.
— За что? — спросил, устанавливая на циновке термос, Чень Юхуа.
— За то, что они у одного богатого тухао [3] зарезали сотню свиней и раздали мясо голодным беднякам.
Чень Юхуа налил из термоса кружку горячего чая, протянул старику:
— Пейте чай. Это ароматный, с цветами камелии. А насчет земли теперь дело пойдет по-другому. Землю получат те, кто на ней работает.
Старик невесело усмехнулся, обнажив беззубые десны, обнял кружку темными, корявыми пальцами.
— Вряд ли из этого что-нибудь получится, — проговорил он, подумав.
Отхлебнув глоток, старик продолжал, посматривая то на Александра, то на Чень Юхуа.
— Зимой стояли у нас на отдыхе солдаты-коммунисты из Железного полка генерала Е Тина.[4] Ничего плохого об этих парнях не скажешь. Отличные парни, веселые, вежливые. Они нам прямо сказали: «Организуйте у себя крестьянский союз, мироедов-тухао прижмите как следует, земли их между собой поделите». Мы так и сделали. А через месяц к нам пришли солдаты из восточной колонны генерала Чан Кашли. На их знаменах была гоминьдановская звезда, и они тоже говорили о революции и о Сун Ятсене. Вместе с этими солдатами вернулся изгнанный нами тухао. Солдаты созвали всех крестьян на берег озера, раздели догола, избили бамбуковыми палками, а землю вернули тухао. Вот вам и революция!
Александру надолго запомнились горькие слова полунищего старика. За время поездок по консульским округам ему не раз приходилось наблюдать, насколько по-разному ведут себя западная и восточная колонны Национально-революционной армии: если западная колонна, в которой было много коммунистов, почти не выходила из боев и уже воевала в провинции Хубэй, нацеливая удар на большой город Кайфын, то восточная колонна — ее вел главнокомандующий Чан Кайши — топталась на дальних подступах к Шанхаю, а первый корпус генерала Хэ Инциня вообще отсиживался в тылах, причем Хэ Инцинь по приказу главнокомандующего откомандировал из своего корпуса всех политработников-коммунистов. Хотя коммунисты, усиливая мощь единого общенародного фронта, еще при жизни Сун Ятсена вошли в Гоминьдан, оговорив полное сохранение своей политической и организационной самостоятельности, Чан Кайши смещал коммунистов со всех командных постов в восточной колонне и держал свою колонну в состоянии медлительного маневрирования, как будто выжидал чего-то.
— По-моему, старик прав, — сказал Александр переводчику, когда они покинули хижину. — В армии происходит что-то странное. Наши корреспонденты рассказывали мне, что Чан Кайши стал приглашать в восточную колонну немецких инструкторов, совещается с ними по ночам, встречается с какими-то иностранными представителями и не считает нужным ставить об этом в известность ЦИК Гоминьдана.
Чень Юхуа невозмутимо пожал плечами:
— Многие замечают это.
Для того чтобы беспрепятственно добраться с консульской почтой до Пекина, Александру надо было взять пропуск у генерала Тан Шэнчжи, командующего западной колонной. Отдохнув в фанзе, Александр отправился искать генерала Тана.
Небольшая железнодорожная станция, куда Александр и Чень Юхуа, немилосердно подгоняя уставших мулов, добрались после полудня, была битком набита солдатами. Они сидели и лежали вдоль украшенных разноцветными плакатами станционных стен, кучками бродили между путями, толпились у методично сопевшего паровозика, на котором алел вырезанный из жести профиль Сун Ятсена. Немолодой, покрытый угольной пылью машинист что-то кричал солдатам, поблескивая белыми зубами. Неподалеку, на перроне, группа солдат разжигала костер и гремела флягами.
— Где же вагон Тана? — спросил Александр.
Машинист, к которому обратился Чень Юхуа, глянул на него и махнул рукой, указывая куда-то в хвост поезда. Они пошли туда, с трудом пробираясь между солдатами. Вид у солдат был усталый, обмотки и штаны захлюстаны грязью, У многих на головах и на руках белели бинты, сквозь которые ржаво пятнилась подсохшая кровь.
— Откуда вы, друзья? — спросил Чень Юхуа, придерживая за локоть маленького солдата с забинтованной головой.
Тот остановился, передвинул котелок на поясе и затараторил:
— Оттуда, с востока. Из отдельной дивизии. Штурмовали мост на шоссе. А попробуй возьми этот проклятый мост, если нам трое суток не давали ни патронов, ни провианта! Мы засохший на котелках рис зубами выгрызали! Древесную кору ели!
Маленький солдат горестно махнул рукой, выругался и зашагал прочь, смешавшись с толпой обветренных, угрюмых, забрызганных грязью товарищей.
«Плохо ваше дело, братцы! — с тревогой подумал Александр. — Должно быть, за спиной у вас какая-то сволочь орудует. Ведь в тылах фронта провиант есть, я сам видел…»
Роскошный, с зеркальными стеклами и медными поручнями салон-вагон Тан Шэнчжи стоял в тупике. У его дверей расхаживали чисто одетые маузеристы-бодигары.[5] На задней, прицепленной к вагону платформе, под натянутым на бамбуковые шесты парусом, два молчаливых буддийских монаха в желтых одеяниях устанавливали раскладной походный алтарь с бронзовым изображением равнодушно улыбавшегося Будды.
— Всегдашние штучки Тана, — прошептал Чень Юхуа. — Он всерьез уверяет, что буддизм и коммунизм одно и то же, и молится Будде перед каждой боевой операцией. Своих же офицеров и солдат Тан уговаривает бороться с соблазнами мира, не мечтать о земном рае, а думать только о Цзинту — чистой стране в потустороннем мире.
— Отличная философия для революционного генерала! — сквозь зубы сказал Александр.
Чень Юхуа косо глянул на монахов.
— Во всяком случае, удобная, товарищ Саша! Буддийскими проповедями генерал Тан надеется убить в солдатах соблазн разделить между собой его собственные богатые поместья.
Один из бодигаров доверительно сообщил Александру и Чень Юхуа, что его превосходительство генерал Тан Шэнчжи выехал с адъютантами на соседний разъезд встречать его превосходительство генерала Фын Юйсяна и что там же, на разъезде, собрались приглашенные на совещание командиры корпусов и дивизий.
— Что ж, товарищ Чень, поедем туда? — сказал Александр.
— Поедем, — согласился переводчик. — Могу вас заверить, что это будет интересное зрелище.
Они отыскали своих мулов, затянули отпущенные подпруги, выбрались из забитых толпами солдат кривых улиц и поехали на запад, держась железнодорожных путей. Справа и слева невзрачные, слитые с желтовато-сизым цветом холмов, замелькали глинобитные мазанки-фанзы. Вокруг не было видно ни деревца, ни кустика, и потому они казались унылыми гробницами давно заброшенных кладбищ. Изредка там, где холмы отодвигались к горизонту, голубыми полукружиями сверкали залитые полой водой рисовые поля, робко зеленели первые травы, а выкрашенные охрой фанзы были обнесены защитным валом и рвом.
То ли неуловимыми признаками ранней весны — влажным запахом ветра, синевой неба, желтыми крапинками цветов, которые доверчиво и нежно выткнулись на обочине дороги, — то ли вереницами летевших на север журавлей эта обширная незнакомая земля вокруг напомнила Александру его родную, далекую землю, и он, придержав мула, поехал сзади один, думая о том, как много у людей общего, одинаково радостного для всех, кто любит весну, мирный труд, отдых под вечереющим небом.
— Вон за холмом виден разъезд, — прервал размышления Александра подъехавший Чень Юхуа. — Надо торопиться, а то мы опоздаем…
На разъезде двумя шпалерами был выстроен почетный караул. У кирпичной водокачки стоял оркестр — одетые в солдатскую форму музыканты с гонгами, барабанами, семиструнными цинями, длинными, окрашенными в разные цвета сяо-ти.[6] В большом желтом паланкине, установленном на краю невысокого перрона, восседал престарелый генерал Тан Шэнчжи. Чопорный, чисто выбритый, в синем сюртуке с позолоченными пуговицами и в черных лакированных туфлях, Тан сидел в кресле паланкина, опершись на трость, и, поминутно оправляя огромные, с дымчатыми стеклами очки, всматривался туда, где сходились сверкавшие под закатным солнцем рельсы.
