Отче наш - Владимир Федорович Рублев
— Ладно, беседуй, — поджимает губы Устинья Семеновна. — Кому безделье — пусть слушает. Пойду ужо… Ты не идешь домой, Валентина? — окликает она соседку Григория. — А то — вместе, к Григорию я иду.
— Потом я, — отводит взгляд Валентина.
Устинья Семеновна шагает из тенистой прохлады в знойную теплынь, полыхнувшую от раскаленного асфальта бульвара, чувствуя на себе осуждающий взгляд Веры.
И опять мелькает в голове: «Любка… Убралась, значит, утайкой, крадучись от матери, на озеро с Андрюшкой. Не выйдет так-то, доченька. У меня и старшие-то, хоть они и парни были, без спросу на улицу вечерами не ходили».
Устинья Семеновна недобро поглядывает вдоль улицы, представляя себе, какую выволочку она устроит Любке. Ну, а с Андрюшкой разговор короткий: собирай манатки и — марш! К этой вон расфуфыренной девице, одного поля ягода.
Она убыстряет шаги, завидев зеленую крышу дома Григория: так не терпится поделиться своими мыслями со старшим сыном. Григорию она доверяет во всем. Немногословный и медлительный в решениях, он всегда рассудит так, что ей на старости лет остается только позавидовать.
Калитка в тесовой ограде возле двора Григория — новая, из свежевыструганных, не крашенных еще досок. Устинья Семеновна приостанавливается, взявшись за щеколду, и одобрительно окидывает глазами воротца, глубоко вдыхая невыветрившиеся запахи смолистого соснового дерева.
«На все находит время, — довольная думает она о сыне. — Годика через два крепонько станет на ноги».
Заслышав стук калитки, в дверях сарая появляется Григорий. Кряжистая, сильная фигура его занимает почти всю дверь. В длинной низко опущенной руке — фуганок.
— Здравствуй, мама, — не трогаясь с места, приветливо кивает Григорий и проводит свободной рукой по небритому лицу. — Иди сюда, Ольги-то нет дома, ушла со стиркой на озеро.
В сарайчике кучами навалены доски, фанерные листы, деревянные брусья, опил. В углу, возле верстака, некрашеная тумбочка и не до конца готовый шифоньер.
— Тороплюсь до вечера закончить, — кивает на него Григорий, проходя к верстаку.
— Фанеру-то где брал?
Григорий разводит руками и сдержанно усмехается, поглядывая на мать.
— Сама знаешь. Подмазал малость и — все как по маслу, — Григорий поправил брусок на верстаке и приготовился стругать его, мимоходом бросив:
— Ну, как дома-то, все в порядке?
— Подожди со струганиной-то, — останавливает его нетерпеливым жестом Устинья Семеновна. — Надо разобраться тут в одном деле.
Григорий разгибается, берет с полки пачку дешевых папирос, вытряхивает одну и ищет, похлопывая по карманам, спички, искоса спокойно посматривая на Устинью Семеновну. Знает он, что просто так мать не придет. Что ж, надо — так надо, матери не откажешь…
— Слышь-ка, какое дело-то, — сводит брови Устинья Семеновна. — Замечаю я за Любкой нашей да за квартирантом кое-что… Не что-нибудь там непутевое, а льнут они друг к дружке…
— Ну? — выжидающе тянет Григорий, раскуривая папиросу и затаптывая погасшую спичку.
— Что «ну»! — вскидывается Устинья Семеновна на сына, с внезапной гневностью сверкнув глазами: — Ты — старшой, должен об этом подумать! Аль опять все заботы на материну шею лягут?
Гнев проходит быстро. Знает сама Устинья Семеновна, что ни за что отчитывает Григория, который толком-то еще ничего не понял. Но ее вывело из себя спокойствие его.
— Что ты, мама, напрасно-то? — хмурится Григорий. — Я ведь выслушать тебя сначала хотел. Дело-то ясное тут: он парень молодой, Любка — девка приметная, живут под одной крышей, чего еще ждать-то было? Да и Любке самая пора замуж, тебе же полегче будет с зятем-то. Сама знаешь, что дом без мужика — все равно, что телега без колеса.
— Такого зятя мне и близко не надо. От Семки, сына родного, отказалась за его своевольство, а этот… За иконы того и гляди примется, дай ему волю. Не-ет, не ко двору он мне! — машет рукой Устинья Семеновна. — Отказываю я ему с квартиры на днях.
— Отказываешь? — удивляется Григорий. — Ну-ну… тебе видней. Только, мне кажется, не лишние деньги-то тебе, которые он платит.
— А ребятенка припрет она, тогда что? — перебивает Устинья Семеновна. — Стыд, срам, людям на глаза не показывайся.
— Аль уже до этого дошло? — вскидывает брови Григорий. — Тогда, конечно, нечего раздумывать… Выдавать ее надо замуж за Ванюшку соседского, парень совсем иссох.
— То же и я подумываю. Да не лежит, видно, сердце у нее к нему. Но бабье-то сердце я знаю, оно с годами-то повертливое бывает. Потеплеет и Любка к Ванюшке, коль замуж выйдет, такая уж наша бабья доля.
Григорий кивает и подходит к двери сарайки, поглядывает на небо.
— Эк жарит, — удовлетворенно замечает он и, помолчав, совсем другим — вялым, ленивым — голосом продолжает, будто сам с собой: — Пришелся бы ко двору Андрюшка — и его неплохо зятем заиметь. Жизнь-то вишь какая нонче пошла! Народный контроль, комсомольские посты и прочая мура. Все идет к тому, что грамотного человека в родне во как надо! При случае — где и заступится Андрюшка, у начальства-то он в почете, слышал я. Наперед надо думать, вдруг какая неприятность для нашей семьи объявится? Тут-то и двинем вперед Андрюшку. Да пусть и не это, даже справку какую помудреней состряпать — и то не в люди бежать. У нас в родне с грамотой-то… Семка семилетку имеет, Любка тоже, и я в грамоте-то как баран в библии.
— Ладно, пойду ужо я, — говорит Устинья Семеновна. — Заходи с Ольгой вечерком завтра, после базара.
Она выходит из сарая и тут вспоминает о погребе.
— Слышь, Григорий!
Тот высовывается в дверь, а потом и вовсе выходит во двор.
— Балок подходящих у тебя на поперечины нет? Погреб совсем негодный стал. Крышу перебирать надо, кабы не обвалилась.
— Балок? — скребет в затылке Григорий, окидывая взглядом двор, заваленный у заборов бревнами и жердями. — Кто его знает. Соседи вон трубы железные приспособили на балки, износу, говорят, не будет.
— Где же их, труб-то, взять?
Григорий нерешительно мнется:
— Такое дело, видишь ли… Есть такие трубы, да как их забрать оттуда?
— Где это?
— А возле склада у шахты лежат. Стойки, что ли, крепежные с них думают делать…
Оба молчат, думая об одном и том же.
— Ты как с Ванюшкой-то сейчас, в ладу? — спрашивает, наконец, Устинья Семеновна.
Григорий растерянно разводит руками:
— Что нам делить-то? Не забоялся бы только он, дело-то ведь… Если поймают, крепкий срок дадут.
— Не маленькие, головы-то есть у вас на плечах. Поговори с ним. Завтра он в колхоз едет, вернется вечерком, наверное. Хотела я утречком картошку подбросить на базар, да, видно, не выйдет ничего. Придется на тачке с Любкой везти. Тяжеловато, конешно…
— Может… Семка придет? Мне-то некогда…
— Тьфу… Чтоб я ему поклонилась? Нет уж…
